Эовин и Фарамир: Любовь исцеляющая

Faramir-e-Eowyn.pdf
Faramir-e-Eowyn.fb2

Faramir e Eowyn: la relazione come guarigione
(©) P. Guglielmo Spirito OFM Conv. (2003)
Эовин и Фарамир: Любовь исцеляющая
(©) Сиротенко Ольга Павловна (2003)

Прежде чем обратиться к этой теме, позвольте сделать небольшое вступление.
    И в наше время мы часто забываем, что зависим от окружающего мира, и что источник наших жизненных сил находится не в нас самих. При этом мы осознаем, что наш внутренний мир ограничен, и нередко страдаем от того, что не можем полностью выразить свое сокровенное «я».
    Каждый человек так или иначе ощущает, что в самой глубине своего естества он несет нечто истинное, присущее лишь ему одному, нечто драгоценное – то, что и делает его личностью; пусть это сокровенное зачастую почти не проявляется, каждый из нас все равно в глубине души знает, что он не такой как все, и мы не стремимся искоренить то, что делает нас особенными, несмотря на все наши слабости и пороки – которые, впрочем, не вытекают из свойств личности, но, скорее, разрушают ее; именно поэтому мы стремимся к внутренней целостности – чтобы все то настоящее, что есть в нас, свободно воплощалось в нашем облике, словах и поступках.
    И оттого, что в нас есть нечто сокровенное, нам необходимо, чтобы нас узнал и полюбил кто-то другой – тогда и мы полнее осознаем свою ценность. А когда мы встречаем человека, который понимает и принимает нас, мы чувствуем (хотя далеко не всегда осознаем, что происходит), что наши душевные раны начинают затягиваться. И если мы умеем видеть то истинное, что есть в каждом человеке, со всеми его несовершенствами, и готовы доверять друг другу, то мы способны построить такие отношения, в которых личность раскрывается, и общение перерастет в сопричастность.
    Доверие к другому человеку выражается в терпении, т.е. способности принять любой поступок без осуждения; в умении чувствовать его душевное состояние, находить время и силы, чтобы оказаться рядом в нужный момент – чтобы произошла встреча. И если при встрече слова и поступки исходят от самого сердца - тогда один человек по-настоящему может прикоснуться к другому.
    Когда мы способны «настроиться» на состояние другого человека, ощутить то сокровенное, что есть в нем, происходит встреча, в которой участвуют и тело, и душа, и дух. Тогда наши жесты, поведение, сам облик становятся для него полными смысла, говорят о чем-то, открывают ему наше сердце (в библейском смысле этого слова, «сердце как средоточие личности»), которое готово принять его, как он есть, и увидеть, что ему необходимо. И тогда человек может преодолеть страхи и даже освободиться от удушающего чувства вины, и открыть в себе то удивительное, что видишь в нем ты. Он узнает себя истинного и настоящего и радуется тому, что есть человек, которому он очень дорог – и уже слышит отзвук Благой Вести о том, что нас любит Создатель.
    Когда мы обретаем мир в душе и начинаем думать не только о себе, но и о других, мы становимся способными принять дар Его Милосердия. И этот Дар исцеляет нас: ведь у каждого из нас есть рана, и лишь когда она затянется, в душе нашей примирятся противоречия и мы сможем ощутить себя целостной личностью, сможем преодолеть страхи; тогда мы станем способны пережить встречу с другой личностью, так что эта встреча перерастает в опыт сопричастности; и в наше сердце придет утешение, потому что мы поймем, что являемся частью большого мира, что наша жизнь - часть великой Тайны, непостижимо большей, чем мы можем себе представить.
    Испытать такое в жизни, разумеется, было бы чудесно. Но как? Возможно, немного света на этот вопрос прольет рассказ митрополита Антония Сурожского.

    «Когда мне было около одиннадцати лет, меня отправили в летний лагерь, и там я повстречал священника - ему было лет тридцать. Было в нем нечто, поразившее меня. Он любил каждого, и его любовь никак не обусловливалась нашим поведением, он любил нас независимо от того, как мы себя вели, хорошо или плохо. Он обладал даром любить безусловно. Я в жизни не встречал таких как он. Меня любили родные, но это мне казалось естественным. У меня были и друзья, и это тоже мне казалось естественным, но я никогда не встречал такой вот любви. В ту пору я никак не искал источник той любви, мне тот человек просто казался невероятно странным и притягательным. Лишь много лет спустя, когда я открыл Евангелие, я осознал, что его любовь была больше его самого. Он излучал божественную любовь – или, если хотите, его человеческая любовь была столь глубокой, сильной и огромной, что могла обнять всех – и в радости, и в печали. Думаю, это был мой самый первый глубокий духовный опыт.
    Что случилось потом?
    Ничего. Я вернулся в школу, и каждый день все шло как обычно до самого вечера, когда мы [всей семьей] собирались под одной крышей. И когда я встретил дома эту совершенную веселость, случилось нечто весьма неожиданное. Я вдруг обнаружил, что если счастье бессмысленно, оно невыносимо. Я не мог принять счастья, у которого не было смысла. В невзгодах и страданиях ощущалась цель – преодолеть их, дожить до лучших дней; но поскольку у счастья не было какой-то явной конечной цели, и поскольку я ни во что не верил, оно мне казалось чем-то пресным. Тогда я решил, что дам себе год, чтобы выяснить, есть ли у жизни смысл. И если в течение года не найду его, то расстанусь с жизнью».
    Когда человек не находит в жизни смысла, он может придти если не к мыслям о самоубийстве, то по крайней мере (и это уже немало) к унынию, апатии, цинизму.
    «Горечь уныния» - так называли древние этот недуг. Так писал об этом автор XII-го века, Гуго Сен-Викторский :

    «Горечь уныния поражает человека, изнуренного пороками (гордыней, ревностью и гневом)… Уныние терзает душу… Горечь уныния – это тоска, порожденная смятением рассудка, то есть апатией и желчностью души, для которой духовная радость гаснет – от того ее поглощает отчаяние, и разум ополчается на себя самого».

    Вот другое определение, принадлежащее перу средневекового автора Рабана Мавра :

    «Горечь уныния есть оцепенение разума, по причине которого человек не может начать творить благо».

    Человеку словно чего-то не хватает, его мучает бессмысленность и бесцельность жизни.

    «Тот, кто неизменно желает того, чего не совершает, и тяготится тем, что совершает, не извлекает пользы из настоящего и не утешается будущим. И всякое свое начинание он бросает на полпути и не доводит до конца; берется же за дело преждевременно».

    А все почему?

    «Мы страдаем оттого, что человек есть сосуд, но не источник: то есть мы слабы, и не можем неизменно пребывать в одном и том же состоянии. Меняется погода, или день становится чуть длиннее, а ночь короче – и наше состояние изменяется».
    Так говорил египетский монах, живший в 6-м веке, Варсануфий из Газы.
    И вот, сегодня мы собрались, чтобы поговорить о Толкине; нас привела сюда та же самая потребность любить и быть любимыми, ощутить, прочувствовать, открыть заново смысл жизни… Почему же, в надежде на подобное исцеление, мы обращаемся к Толкину?
    Размышления Андре Лота, известного художника и теоретика искусства, также как и выводы лингвистов о роли писателя и поэта в развитии языка, совершенно созвучны тому, что происходит в душе человека, которому открылось (назовем это так) «видение Толкина». Так пишет Андре Лот: «Прогресс как таковой не существует, есть лишь открытие удивительных тайн, старых как сам мир [...] Главное, чтобы это открытие было на самом деле открытием – захватывающим, увлекательным, – а не безвольным следованием обычаю под гнетом обстоятельств».
    В повседневной речи слова повторяются, изнашиваются. Что делает поэт? Он выделяет слово, так что оно с новой силой оживляет чувство; он обостряет наше восприятие - и мы снова удивляемся тому, что было привычно; обновляя слово, поэт пробуждает наши чувства ото сна.
    «Видение Толкина» (а это понятие связано со словом «вера») творит с нами то же самое. Говоря словами румынского писателя Нику Стейнхардта , мы можем сказать, что он помогает нам как бы заново открыть мир, людей, жизнь, избавляет нас от горечи, тоски, от душевной слепоты. Подобно истинному поэту или художнику, он обновляет мир и пробуждает наши чувства: мы снова становимся чутки к прекрасному. Отныне любовь разрушает стены безразличия и недоверия, обращает в пыль все преграды, прячась за которыми, мы думали только о своем уязвленном и вечно обиженном «я». И вот, для нас открывается мир такой огромный, что захватывает дух. В душе человека, который обрел подобное видение, который ощутил эту радость, происходит переворот: мир для него становится иным – словно сотворенным заново, красочным, притягательным, удивительным и чудесным. То же переживает и художник в минуты вдохновения, потому что в нем тогда действует та же сила – благодать Божия . Разве не могут так же преобразить нас и отношения с другим человеком?
    Вот с этим вопросом мы и обратимся теперь к Толкину.
    Однако, на сей раз мы не станем говорить о роли друзей в жизни и в творчестве Толкина, хотя, возможно, эта тема заслуживает внимания в первую очередь: стоит вспомнить одних только «Инклингов», или взять к примеру дружбу Леголаса и Гимли, или дружбу Эомера и Арагорна, Сэма и Фродо, Белега Куталиона и Турина…
    Как говорил его друг К.С.Льюис:

    «Тот, кто не признает, что дружба есть истинное чувство, кто считает ее лишь завуалированным проявлением сексуального влечения, тем свидетельствует, что у него никогда не было друга. Остальные же знают, что, хотя и влечение и дружеские чувства можно питать к одному и тому же человеку, нет ничего более далекого от дружбы, чем страсть влюбленного. Влюбленные постоянно говорят друг с другом о своей любви; друзья - почти никогда о свей дружбе. Влюбленные обычно глядят друг на друга, поглощенные собой; друзья глядят вперед, поглощенные каким-либо общим интересом. И главное, сексуальное влечение (пока существует) объединяет лишь двух человек. А друзей необязательно должно быть только двое – куда лучше, если больше… Из чего следует, что из всех привязаннстей настоящая дружба наименее подвержена ревности. Два друга радуются, когда к ним присоединяется третий; трое радуются, когда находят четвертого - при условии что у новичка есть талант стать настоящим другом. И тогда они смогут сказать, как блаженные души в поэме Данте: «Благодаря ему возрастет наша любовь», - потому что в этой любви «поделиться» не означает «потерять»».

    Но мы поговорим теперь о другом роде любви, и вспомним одну замечательную историю - историю влюбленных, для которых любовь стала источником исцеления. Но эти двое - не Берен и Лутиэн, не Тингол и Мелиан, не Келеборн и Галадриэль, и даже не Арагорн и Арвен…
    В 44-м году Толкиен писал своему сыну:

    «В повествовании появился новый персонаж (я уверен, что не выдумал его, я даже не собирался вводить его, хотя он мне по душе, – просто он вдруг возник в лесах Итилиена): Фарамир, брат Боромира. Развязка снова откладывается на потом; а он меж тем рассказывает много интересного из истории Гондора и Рохана (высказывая при этом весьма трезвые соображения о славе мирской и славе истинной)».
    «Но я на этом остановлюсь; не буду касаться и темы безответной [дословно: «ошибочной»] любви Эовин, ее первой любви к Арагорну».

    Итак, мы обратимся к истории Фарамира и Эовин.
    Фарамир похоже (и есть немало оснований так считать), снискал особую любовь со стороны Толкина (равно как и со стороны Гэндальфа):

    «Я нарочно свел все разговоры о высоком к неявным намекам, которые заметны лишь самым внимательным, или оставил их в рамках необъясненных символов. Так, упоминание Господа Бога или «ангельских чинов» - Владык Запада – можно уловить лишь в некоторых местах, вроде слов Гэндальфа, обращенных к Фродо: «Тут действовала иная сила, о чем вовсе не ведал создатель кольца»; или когда перед трапезой Фарамир воздает благодарение по нуменорскому обычаю».

    Фарамир – единственный из героев книги, кто открыто говорит о мире духа и о своей связи с ним - так же, как и сам Толкин. Недаром он писал:

    «Я не Гэндальф, я простой смертный (низший чином) творец в нашем маленьком мире. Если кто и похож на меня, так это Фарамир – если забыть о том, что мне не достает качества, которым обладают все мои персонажи (да заметят сие психоаналитики!) – т.е. мужества».

    Итак, Эовин и Фарамир. Каждый из них настолько человечен – настолько раним и чувствителен, - что, боюсь, их можно неверно понять и недооценить.

    Заглянем в черновик ответа одному из читателей «Властелина колец». (На полях Толкиен написал: «Комментарии к критическому письму (потерялось?) на тему Фарамира и Эовин».)

    «Эовин: Любить сразу более, чем одного человека (противоположного пола) возможно, однако, по-разному и с неодинаковой силой. Я не думаю, что чувства Эовин к Арагорну так уж сильно изменились; и когда открылось, что он так велик – что он Король и наследник Элендиля – она по прежнему могла любить его и восхищаться им. Ему уже было очень много лет, и дело тут не только в физическом возрасте: когда возраст не отражается внешне, это может вселять тревогу или внушать благоговение. Кроме того, она не была на самом деле честолюбивой. Роль «няньки» была ей не по нраву, но не была она и воином или «амазонкой» – однако, подобно многим женщинам, на войне, в критической ситуации, она могла проявить большое мужество.
    Я думаю, вы неверно поняли Фарамира. Он был в страхе перед отцом - не только как сын, почитавший сурового, гордого и властного главу семьи, но и как нуменорец, почитавший правителя последнего из нуменорских государств. Он рос без матери, у него не было сестры (Эовин тоже росла без матери), его брат во всем любил верховодить. Фарамир привык уступать и не высказывать вслух своего мнения, и в то же время он повелевал людьми – такой авторитет может снискать лишь человек, который, очевидно, смел и решителен, но в то же время скромен, справедлив и обо всем судит по совести, и в высшей степени способен на сочувствие. Я думаю, он очень хорошо понимал Эовин. Кроме того, титул князя Итилиена (выше был только титул правителя Дол Амрота), который в Гондоре, возрожденном государстве нуменорском, скоро обретет влияние и почет - это вовсе не «должность огородника», как вы ее именуете. Нередко после восшествия короля на престол князь Итилиена становился временным правителем Гондора на важнейшем восточном рубеже; а кроме того, на его плечи легло множество трудов по возрождению отвоеванных земель, по освобождению их от скрывавшихся там орков и разбойников - не говоря уже о долине Минас Итил (Моргул). Естественно, я не вдавался в подробности относительно того, каким образом Арагорн, король Гондора, правил королевством. Но [из повествования] ясно следовало, что в первые годы правления Арагорна часто велись военные действия и совершались походы против врагов на Востоке. Самыми высокими князьями после Арагорна были Фарамир и Имрахиль; в отсутствие короля один из них, как правило, назначался командующим армией Гондора. Нуменорский король был монархом и обладал правом принимать решения, которые никто не мог оспорить; но он правил королевством, руководствуясь старинными законами – и будучи исполнителем (и толкователем) этих законов, он все же не являлся их создателем. И даже Денетор по всем важным спорным вопросам внешней и внутренней политики обращался к помощи Совета и по крайней мере выслушивал мнение правителей земель и военачальников. Арагорн вновь учредил Великий Совет Гондора, и Фарамир, унаследовавший титул Правителя (или представителя короля в тот период, когда монарх находится за пределами страны, или во время его болезни, или в период между смертью короля и восшествием наследника на престол), стал в нем главным советником.
    По поводу критики относительно того, что отношения – или «роман» - Фарамира и Эовин развивались слишком быстро. Мой личный опыт говорит о том, что во времена тревожные, и особенно когда живешь в страхе смерти, чувства и решения созревают очень быстро (если мерить время обычными часами, что на самом деле не очень-то уместно). И я не думаю, что людям благородного рождения и воспитания нужны всяческие ухищрения в отношении «дел сердечных». В этой истории идет речь не об эпохе «придворной любви» с ее жеманством, а о нравах более простых (т.е. менее испорченных) и более благородных».

    Теперь мы обратимся к отрывкам двух глав из тома III «Возвращение короля» (см. гл. VIII книги пятой, «Обитель Исцеления», и гл. V книги шестой, «Правитель и Король»), и посмотрим, как герои осознают, что им (как и любому из нас однажды) нужно остановиться и разобраться в себе, найти себя истинного, и если необходимо, найти в себе волю и силы, чтобы начать новую жизнь – или чтобы позволить ей начаться.
    Леди Эовин из Рохана и Фарамир, Правитель Гондора – два удивительных человека; впечатляет цельность, сила личности, мужество каждого из них – во многих отношениях эти два образа равноценны. Благодаря Леди Эовин и тому, что ей довелось пережить, я смог приглядеться к самому себе и смог понять, что мне, как и ей, одолев врага в собственной душе, нужно побыть в Обители Исцеления и исполниться надеждой, которая приходит, когда принимаешь себя таким, каков ты есть. А Фарамир, с чьей помощью Леди Эовин нашла себя и вернулась к жизни, - он подсказал мне, какую роль должен играть мой ближний (или ближние), даже если я вижу, что, в первую очередь, все зависит от меня - ведь пока я не готов принять себя самого, не готов осознать свои желания и мечты, независимо от обстоятельств, пока не признаю своих истоков и корней – до тех пор я не смогу полюбить себя, и, следовательно (самое-то главное), не смогу полюбить и принять ближнего таким, каков он есть. И чем сильней наш внутренний разлад, тем больше нас тянет обижаться на того, кто рядом, и перекладывать на его плечи свою собственную неудовлетворенность, не видя, словно в тумане, сколько делает для нас этот человек самым очевидным образом изо дня в день.

    Я хотел бы вновь обратиться к некоторым отрывкам главы VIII книги пятой – она следует за главами «Поход Рохиррим» и «Битва на Пеленнорских полях», в которых леди Эовин, переодевшись в мужское платье, участвует в битве вместе с Королем Теоденом и его воинами, вступает в поединок с Королем-Призраком и, одолев его, сама оказывается на краю гибели.
    Леди Эовин сражалась безо всякой надежды, ей хотелось лишь одного: стяжать славу и погибнуть в бою - и таким вот образом доказать всем, что ее долг отнюдь не том, чтобы ждать возвращения Короля и его войска и править во время его отсутствия. Всякий раз, когда воины уходили на поле битвы, Эовин оставалась дома, и это мучило ее; ведь она твердо верила, что может сравниться в бою с величайшими из воинов, и боялась, что судьба не даст ей возможности это доказать. Эовин полагала, что доблесть ее не будет узнана, если не проявится в сражении, на глазах других воинов; и она была в этом убеждена, отчасти потому что родилась женщиной в мире мужчин. В среде, в которой она выросла, мужское начало преобладало, поэтому Эовин и не думала о том, что она женщина, что женское начало в ней может быть важно, что можно выступить в подобной роли и «в женском платье»; она хотела соревноваться на равных с мужчинами и развивала в себе лишь мужские качества, так что в конце концов совсем утратила свое лицо. Однако, отрицая себя, она пыталась уйти из мира, где ничего не значила, пыталась избавиться от роли, в которой себя не видела.
    А когда Арагорн вернулся, спеша отправиться в путь, ведущий через «Врата Мертвых», ее боль стала еще острей. Ее надежды обратились в прах (что неизбежно случилось бы, рано или поздно): мало того, что Арагорн вернулся не ради нее и не слышит ее мольбу, не берет с собой; он все время напоминает о долге – о том, что держит ее в плену. А она мечтала о свободе и надеялась на Арагорна, не признаваясь себе в том, что ее любовь к нему – всего лишь соломинка утопающего.

    «- Господин мой, - сказала она, - если иного пути нет, позволь мне отправиться с тобой. Я устала прятаться среди холмов и желаю встретить опасность и смерть лицом к лицу.
    - Твой долг – быть со своим народом, - ответил он.
    - Как часто твердят мне о долге! – воскликнула она. - Но разве я не дочь Эорлингов? Разве нянька, а не воин? Довольно я ходила за немощным. Но нужды в этом, кажется, больше нет - и что же, я не могу распорядиться своей судьбой так, как хочу?
    - Не многим удается сделать это с честью, - ответил он. – Но что до твоей участи, госпожа: разве ты не согласилась править народом Рохана, пока не вернется король? Если бы выбор не пал на тебя, это бремя легло бы на плечи одного из маршалов или военачальников, и он не мог бы оставить свой пост, даже будь ему эта ноша в тягость.
    - Неужели на меня всегда будет падать выбор? – произнесла она с горечью. – Неужели мне все время суждено оставаться, когда Всадники уходят, и хранить дом, пока воины стяжают славу, чтобы, возвратясь, они нашли пищу и кров?
    - Быть может, вскоре наступит время, когда не вернется никто, - ответил Арагорн. - Тогда нужна будет доблесть без всякой славы, потому что некому будет вспомнить подвиги последних защитников этой земли. Но от того, что их некому будет славить, они не станут менее славными.
    И она ответила:
    - Все твои слова значат лишь одно: ты женщина, твой удел – дом. Но когда мужчины погибнут в битве, стяжав себе славу, тогда изволь, можешь сгореть вместе с домом, который мужчинам больше не нужен. Но я не служанка, я дочь Эорла. Я могу ездить верхом и владею мечом, и не страшусь ни боли, ни смерти.
    - Чего же ты страшишься? – спросил он.
    - Клетки, - ответила она. - Боюсь просидеть взаперти, пока не состарюсь и не смирюсь с неволей, пока время доблестных дел и мечты о них не уйдут без возврата.
    (...)
    День занялся в небе, но солнце еще не поднялось над высокими хребтами на востоке; Арагорн стал собираться в путь. Следопыты уже сидели верхом, и он собирался вскочить в седло, когда появилась Леди Эовин, одетая как Всадник; на поясе у нее был меч. Она желала попрощаться с ними.
    (...)
    И она обратилас к нему:
    - Арагорн, ты едешь?
    - Да.
    - И ты не исполнишь мою просьбу? Не возьмешь в отряд?
    - Нет, госпожа моя, – ответил он. - Я не могу тебя принять без согласия короля и твоего брата. Но они вернутся не раньше завтрашнего дня, а мне теперь дорог каждый час, каждая минута. Прощай!
    Тогда она, упав на колени, прошептала:
    - Умоляю тебя!
    - Нет, леди, - повторил он и, бережно подняв ее на ноги, поцеловал ей руку, затем вскочил в седло и умчался, не оглядываясь - и лишь те, кто близко знали его и были рядом, видели, какую боль он уносил в сердце.
    А Эовин, сжав кулаки, стояла недвижимо, словно статуя из камня, и смотрела им вслед, пока отряд не скрылся в тени черной Двиморберг, Горы Призраков, вглубь которой вели Врата Мертвых. Когда всадники скрылись из виду, она повернулась и, спотыкаясь, будто ослепшая, вернулась в свое жилище».

    Должно быть, в ту минуту она задыхалась от бессилия, от полнейшей безнадежности: вот, опять ее заставили вернуться в ту самую клетку, в которой жизнь ее лишалась всякого смысла. И тот единственный человек, за которого она надеялась ухватиться, как утопающий за соломинку, отвернулся от нее. Эовин любой ценой старалась не видеть того, что происходит в ее собственной душе, она совершенно не знала, как иметь с этим дело, и потому Арагорн был единственной ее надеждой – на побег от самой себя. Ее плененное и уязвленное «я» то и дело наталкивается на стену отказа, и она отчаивается настолько, что на коленях умоляет Арагорна - но тщетно. В ней только лишь растет отвращение к себе: она уверяется, что недостойна быть любимой. Боль отверженности, боль унижения и отвращения к себе поглотила ее, и думаю, именно с той минуты Леди Эовин перестала на что-либо надеяться и со всей неотвратимостью ощутила, что осталась совсем одна. Никакое событие, никакой человек, может, и сам Фарамир (повстречайся он ей тогда), не смог бы помочь ей одолеть врага, с которым она должна была сразиться один на один. Враг внутри нас может стать сильней нас самих, если мы боремся с ним его же оружием (т.е. при помощи страхов, иллюзий – средств мира призрачного), отчуждаясь от самих себя.

    И выходит, что Эовин грозила опасность, которая коренилась, скорее, в ней самой, нежели в ком-то извне.

    «Увы! Ей достался противник, чья мощь куда больше, чем силы ее души и тела. И всякий, кто не погибнет от одного только ужаса и решится нанести удар такому врагу, должен быть тверже стали».

    Арагорн знал, какого рода недуг одолел Эовин, и в Обители Исцеления он с тревогой говорит об этом Гэндальфу и Эомеру, ее брату: ни одно лекарство не может исцелить душевные раны девушки, не будь на то ее воли; и он не может предвидеть, что будет, когда она очнется.

    «Какое несчастье, что им суждено было сойтись в бою. Ибо она прекрасна - прекраснейшая из дев королевской крови. И все же, я не знаю, как говорить о ней. Когда я впервые взглянул на нее и ощутил, как она несчастна, мне показалось, что она похожа на белый цветок - гордый, стройный как лилия; но я знал, что этот цветок тверже стали, словно выкован искусными эльфами. Или же мороз сковал его, и хотя он все еще держится – прелестный и печальный, еще цветущий, - может, вскоре он обречен погибнуть? Этот недуг поразил ее очень давно, не правда ли, Эомер…
    Во мне она любит лишь тень, лишь мечту о славе и великих делах, о землях далеко от полей Рохана».

    Эти слова Арагорна ясно отражают весь внутренний мир Эовин; удивительно, насколько твой взгляд, поведение, отношения, которых ты ищешь, отражают твое душевное состояние и внутренние конфликты, и насколько человеку со стороны, который знает себя и свои глубинные мотивы, просто увидеть, что тебя угнетает – так же, как Арагорн смог понять, отчего мороз сковал душу Эовин, отчего она словно в плену и не хочет жить; он смог понять, что сам явился для нее тем предлогом, за который можно слепо ухватиться, лишь бы не видеть того, что есть на самом деле. Эовин связала с Арагорном исполнение всех своих желаний и надежд, полагая, что, оперевшись на него, она вновь обретет жизненные силы, которых уже не было в ней самой (и которые потом она надеялась обрести, добыв себе славу в бою).
    Важно уметь распознать в себе тот лед, который сковал душу, понять, что заморозило токи жизни, почему наш ограниченный внутренний мир не может расшириться, почему мы не испытываем радость от того, что делаем, и не находим радости в тех, кого встречаем.
    В этой душевной пустыне мы не можем узнать себя и принять себя, не можем любить и быть любимыми – потому что отвергаем любовь других, не верим в нее, не придаем ей значения - и при этом с отвращением к себе понимаем, что недостойны любви и не заслуживаем того, чтобы нас любили по-настоящему; и у нас нет сил вырваться из этого смертельного порочного круга.
    Самые серьезные трудности начинаются тогда, когда мы приписываем наше несовершенство другим и не понимаем, что стоило бы изменить в себе (и чего мы не делаем), - ведь, как правило, мы не знаем себя, не умеем видеть такими, какие мы есть, и часто нам недостает мужества, сил и терпения, чтобы превратить пустыню в плодородную землю.
    Это и тревожит Арагорна, когда он говорит об Эовин:

    «Быть может, я и смогу исцелить ее тело и вернуть ее душу из долины тьмы. Но что ждет ее, когда она очнется - надежда, забвение или отчаяние, – того я не ведаю. Отчаяние погубит Эовин, если не отыщется другое лекарство, которого нет у меня. Увы! Ибо она совершила такой подвиг, что ее будут славить вместе с величайшими из королев».

    И вот, Эовин очнулась – но все по-прежнему, и она хочет снова уйти воевать. В ней еще нет ни капли надежды, и ее у нее лишь одно желание, как и прежде: погибнуть в честном бою. Она опять стремится последовать за войском… и снова пытается убежать от себя самой. Образ Леди Эовин – образ печальный и правдивый, образ человека отчаявшегося, который пытается вырваться из оков; и когда впервые Фарамир встречает ее в Саду Обители Исцеления, он ясно чувствует, какая тоска охватила ее, - ведь тоска - удел тех, кто утратил надежду.

    «Лорд Фарамир прогуливался по саду, разбитому вокруг Обители Исцеления. Солнечный свет согревал его, и он чувствовал, что тело его вновь оживает, но на душе у него было тяжело. Стоя на стене, он смотрел на восток. Старший целитель, подходя, произнес его имя. Он повернулся и увидел Леди Эовин - и сердце его сжалось, потому что она была ранена, и оттого, что он ощутил ее печаль и тоску.
    - Господин, - обратился к нему целитель, - вот Леди Эовин из Рохана. Она сражалась подле короля, была тяжело ранена и теперь находится под моей опекой. Но она несчастлива и желает обратиться к Правителю Города.
    - Господин мой, не подумайте, что я недовольна лечением, - сказала Эовин. – Для тех, кто желает исцелиться, ничего не может быть лучше, чем эта Обитель. Но мне бездействие невыносимо, я словно в темнице. Я искала смерти в бою, но не погибла, а война еще не кончена.»

    Эовин по-прежнему не ищет причину в себе, по-прежнему твердит: «Хочу уйти, хочу воевать, не могу сидеть сложа руки». Жизненные силы еще не вернулись к ней, она еще на границе мира призраков, подобно Фродо, которого ранили на Вершине Ветров; в ней по-прежнему берет верх отчужденное «я».
    Эовин словно постоянно спорит сама с собой, мечется, она никак не может смириться со своим положением. Даже ее слова: «Женщины ничего не могут мне сказать,»  – в очередной раз подтверждают, что она не принимает себя: мол, она-то не из их числа, не из числа женщин. Но при встрече с Фарамиром, при первых же словах, Эовин смущается: она чувствует, как что-то (в ней самой?) оживает, что-то (может быть?) изменится к лучшему; лед начинает таять. Фарамир настолько умиротворен и спокоен, что она оказывается беззащитной и безоружной; он принял ее – и благодаря ему она принимает себя. Фарамир до такой степени владеет собой, так ясно видит все, что происходит вокруг, осознает свою роль и задачу в этих условиях - и то обстоятельство, что ему остается лишь терпеливо ждать и доверять другим в отношении своего здоровья, - что он является полным хозяином положения, хотя судит обо всем как бы со стороны. И при встрече с ним Эовин видит, что ее нетерпение и капризы лишены смысла; она начинает сомневаться в себе и сознает, что перед величием этого воина ничего не остается как … сдаться.

    «И она взглянула на него и увидела, что взгляд его серьезен и нежен, но в то же время она поняла, ибо была дочерью воинов, что ни один из Всадников Марки не одолел бы его в бою.
    - Чего ты желаешь? – сказал он снова. – Я сделаю все, что в моей власти.
    - Я хотела бы, чтобы ты приказал целителям отпустить меня, - сказала она; но хотя в ней все еще говорила гордость, сердце ее дрогнуло, и впервые в нем зародилось сомнение. Она подумала, что этот высокий человек, суровый и мягкий в то же время, решит, что она просто капризна, как ребенок, которому не хватает терпения, чтобы выполнить скучную работу до конца.
    - Я и сам теперь под опекой целителей, - ответил Фарамир, - и Правителем Города не являюсь. Но, в любом случае, я прислушался бы к совету врачей и не стал перечить им в деле, в котором они смыслят более меня.
    - Но исцеления я не ищу, - ответила она. – Я хочу отправиться на войну как брат мой Эомер, или лучше, как король Теоден, ибо он умер и почил в мире и славе.
    - Леди, даже если бы у тебя были силы, уже слишком поздно идти вслед за войском. Но, быть может, смерть в бою все равно нас настигнет, хотим мы того или нет. И тебе легче будет встретить ее достойно, если ты будешь слушаться целителей, пока есть время. Нам всем, и мне и тебе, следует запастись терпением.
    Она не ответила, но ему показалось, что в ней что-то смягчилось - так жгучий мороз отступает, заслыша первое, еще слабое дыхание весны. Слеза потекла по ее щеке, словно блестящая капля дождя. Ее гордая голова поникла. Потом тихо, будто себе самой, она сказала:
    - Но целители велят мне еще неделю провести в постели. И окна моей комнаты не выходят на восток. – Теперь она была простой девушкой, юной и печальной».

    В обществе Фарамира Эовин сразу стало уютно, поэтому она покорилась ему. Она по-прежнему твердит, что «не желает бесед ни с кем из живущих», что она «воин, чья рука тяжела», но ей все равно приятно слышать слова Фарамира. Она еще ни в чем не уверена, однако так хорошо чувствует, что Фарамир принял ее такой, как она есть, что не может не подумать: «А вдруг и меня можно любить?» И, почти не сопротивляясь, Эовин соглашается с его словами о том, что нужно запастись терпением, что у событий свой ход, и с этим нужно смириться. Эовин было необходимо услышать эти слова, и сказанные именно так; ей было нужно, чтобы столь же доблестный воин, как она, убедил ее в том, что главная их задача в ту пору – побыть наедине с собой, найти себя. И под влиянием его примера она в конце концов складывает оружие (и похоже, добровольно – хотя с изумлением, и не оставив печали). Фарамир хорошо знает себя и владеет собой, и потому может принять верное решение; и мы видим, как важно быть цельной личностью – тогда нам не грозит опасность бесконечно ходить по кругу. С первой минуты Эовин попадает под обаяние Фарамира, ощутив в нем одновременно и внутренний покой, и целеустремленность. Не исключено даже (хотя лучше об этом судить женщине), что она уже влюблена в него, и рискует «заигрывать» с ним, пуская в ход свои капризы (как, полагаю, поступает каждая женщина, когда уверена, что нравится мужчине). Только Эовин очень горда и надменна, и ее самолюбие так уязвлено, и до такой степени поработило ее, что она не уступает, пока Фарамир не говорит ей в лицо всю правду о ней – и Эовин уверяется в том, что он принимает ее целиком, безусловно; лишь тогда она понимает себя и принимает такой, какая есть (ведь она и вправду была стоящим человеком), - лишь тогда она обретает свободу любить и быть любимой.
    Когда в Гондор приходит весть о падении Саурона, лишь Эовин одна во всем городе остается печальной. Она не может, как все, сполна радоваться победе - что-то ее угнетает, ей словно дела нет до того, что происходит вокруг. Все, что раньше, казалось, имело смысл - война, Арагорн и прочее – теперь не волнует ее вовсе; похоже, единственное, что тревожит ее – это мысль о том, что ее «позабыл» Фарамир: она боится, что не вынесет очередного разочарования, что этот человек, которому она открылась, и который принял ее как личность, не сможет ответить на ее любовь. Эовин снова замкнулась в себе, сожалея, что не подавила чувства в своей душе, пока это было возможно; и если и на сей раз она ошиблась (то есть, если между ней и Фарамиром и правда ничего нет), ее снова накроет черная тень, от которой теперь не будет спасения.
    Фарамир тем временем вернулся к исполнению обязанностей Правителя и готовился к встрече Короля. И вот, по просьбе старшего целителя Обители, он снова встречается с Эовин.

    «И тогда Фарамир отыскал ее. И вот, они снова стояли вместе на крепостной стене.
    - Эовин, - обратился он к ней, - почему ты все еще здесь, почему не отправилась в Кормаллен, где твой брат ожидает тебя?
    - Разве ты не знаешь? - спросила она.
    - На то могут быть две причины, - ответил он, - но которая из них настоящая, я не знаю.
    - Я не желаю играть в загадки, - произнесла она. - Говори прямо!
    - В таком случае, если ты так желаешь, леди, ты осталась, потому что тебя позвал только твой брат, и если ты увидишь Лорда Арагорна, наследника Элендиля, теперь, в час его славы, это не принесет тебе радости. Или же ты здесь, потому что хочешь быть рядом со мной. А может, верно и то и другое, и ты сама не могла бы сказать, что важнее. Эовин, ты не любишь меня, или не сможешь полюбить?
    - Я хотела, чтобы меня любил другой. – произнесла она. – Но ничьей жалости я не желаю.
    - Об этом я знаю, - ответил Фарамир. – Ты хотела, чтобы тебя полюбил Лорд Арагорн. Ибо он благороден и могуществен, и ты мечтала о славе и величии, мечтала подняться выше земной пыли и тлена. И словно юный солдат, глядя на великого воина, ты восхищалась им. Ибо, истинно так, он достоин восхищения – великий муж, величайший из ныне живущих. Но когда он подарил тебе только жалость и сочувствие, ты решила отвергнуть и то и другое и отправилась искать смерти в бою. Посмотри на меня, Эовин!
    Она взглянула на Фарамира и долго не отводила глаз; наконец, Фарамир произнес:
    - Эовин, не презирай жалость, ибо она - дар большого сердца. Но я не жалею тебя. Ибо ты - госпожа благородная и доблестная, и добыла себе славу, которой не забудут; и ты прекрасна – так прекрасна, что даже язык эльфов вряд ли выразит это. И я люблю тебя. Когда-то я жалел тебя. Но теперь, даже если бы ты вовсе не знала печали, не страшилась ничего и не нуждалась ни в чем, даже если бы ты была счастливейшей Королевой Гондора, я все равно любил бы тебя. Эовин, ты не любишь меня?
    И тогда сердце Эовин оттаяло – а может, наконец, она поняла его. Холод, пленивший ее, отступил, и солнце осветило ее.
    - Я стою на Башне Солнца, Минас Анор, - сказала она, - и вот, тьма рассеялась! Я больше не стану воевать и состязаться в доблести с Всадниками, не буду радоваться лишь песням о смерти в честном бою. Я стану целительницей и буду любить все, что растет и плодоносит. – Она снова взглянула на Фарамира и добавила:
    - И я уже не мечтаю о том, чтобы стать королевой.
     Фарамир радостно рассмеялся.
    - Это к лучшему, – сказал он, - ведь и я не король. Но я возьму в жены Белую Леди Рохана, если она пойдет за меня. И если она будет согласна, мы переправимся через Реку и в те счастливые дни, когда наступит мир, поселимся в прекрасном Итилиене и разобьем там сады. Они с радостью будут расти, если туда придет Белая Леди.
    (...)
    Старшему целителю Обители Фарамир сказал:
    - Вот Эовин, Леди Рохана, и теперь она исцелена.
    - В таком случае, - ответил он, - я освобождаю ее из-под своей опеки и прощаюсь с ней, и да минуют ее болезни и печали. Препоручаю Леди Эовин заботам Правителя Города, покуда не вернется ее брат.
    Но Эовин сказала:
    - Теперь мне позволено уйти, но я хотела бы остаться: теперь для меня нет места отрадней, чем эта Обитель».

    Пусть это неявно следует из повествования (и даже из моих слов), но заметим, что Фарамир приносит Эовин радость и счастье, при том, что сам нередко был этим в жизни обделен (ему не хватало, к примеру, любви отца, брата). Если Фарамир – это «раненый целитель», то и Эовин «раненая целительница», хотя каждому из них нужно особое лекарство.
    Любовь орошает нашу душевную пустыню, и в ней снова прорастают жизнь, надежда, радость бытия и творчества. Влюбленность дарит нам такую волну чувств, что в нее легко броситься с головой, отдавшись ее власти. Увлечься легко, но трудно любить по-настоящему: когда принимаешь человека целиком, безусловно, прилаживаешься к переменам в его внутренней жизни, проходишь вместе с ним все ступени взросления и познания себя – а эти ступени далеко не всегда у разных людей одни и те же; и еще трудней примирять изо дня в день свои желания с устремлениями другого человека; к тому же эти желания должны очищаться – так же, как должны очищаться отношения. Быть вместе, любить друг друга не на словах, а на деле – это нелегкий труд. Любовь подобна семени, посаженном в землю: эту землю нужно возделывать, иначе семя не прорастет. Нельзя отдавать любовь на автопилоте; и принимать ее тоже непросто, если мы стремимся предоставить свободу другому человеку, не навязывая своих условий. Обиды губят любовь. В любых отношениях нужно пройти длинный, тернистый путь, нужно учиться помогать друг другу познавать себя, понимать себя, осознавать свои устремления, с терпением относиться к себе и к другому.
    Вот почему так важно прежде всего познать себя и принять таким, каков ты есть: не научившись любить себя, мы не способны полюбить ближнего. Теоретически (казалось бы), мы можем любить всех и готовы принять любовь всех – но это на самом деле далеко не так. Тот, кто утверждает, что «любит всех», как правило, не любит вообще никого, и что еще хуже, не любит и самого себя.
    Когда два человека - сформировавшиеся, непохожие друг на друга личности - осознают, насколько они разные, и насколько несовершенны, и на этой основе строят отношения, постепенно достигая полноты общения, не подавляя другого и не утрачивая своего лица, они могут пережить исцеление, подобное тому, о котором здесь мы вели речь. Это долгий путь и нелегкий труд. Но любовь и душевное тепло способны одолеть даже такой тяжелый недуг, как одиночество и ощущение собственной ненужности, и прогнать страхи, которые всегда ему сопутствуют. Когда тебя любят и принимают таким, каков ты есть, ты понимаешь, что ты не один, а значит, кому-то нужен – значит, чего-то стоишь. И особую радость испытываешь, когда понимаешь, что человек благодарен за встречу с тобой, независимо от любых твоих поступков. Разве не счастье слышать: «Спасибо, что ты есть»? Разве не в этом самый смысл жизни?
    И если люди связаны по-настоящему, то им дано постичь смысл слова «прощение». В такую минуту с особой силой чувствуешь, что любовь приносит исцеление: ты видишь, что твои промахи не разрушают отношений, потому что тебя принимают целиком, даже когда ты сам далек от идеала, когда очевидны твои недостатки, и даже когда ты сам причиняешь боль.
    С другой стороны, как отмечалось выше, если мы говорим об «исцелении», это само по себе подразумевает, что существует какая-то болезнь. В ком-то, возможно, эта мысль вызовет внутренний протест, посему поспешу заметить: «болезнь» в данном случае означает «несвободу» во всех ее формах - начиная тем, что мы называем «нуждами», и кончая тем, что в христианстве зовется «грехом». Надеюсь, этим замечанием я не внес путаницу; напротив, я хотел бы ясно обозначить тот единственный корень, из которого происходят все наши беды и страдания. С этой точки зрения, можно сказать, что я исцеляю того, кто хочет пить, когда даю ему стакан воды; я исцеляю того, кто страдает от одиночества, когда уделяю ему время и внимание; я исцеляю того, кто чувствует себя виноватым, потому что поступил со мной дурно, если прощаю его и даю ему шанс все исправить и простить себя. Это состояние, «болезнь», есть не только исходный пункт моих размышлений - это опыт, который в самой глубине души носит каждый человек, и от этого никому из нас никуда не деться. Разумеется, существуют различные типы и степени болезни, но в определенном смысле, здоровых людей не существует; просто у кого-то болезнь протекает в приемлемых рамках, а у кого-то принимает тяжелые формы, и тогда человек (в силу многих причин) видит себя в очень негативном свете, и ему гораздо труднее впускать других в свою жизнь и терпеливо строить отношения.
    Как уже отмечалось выше, только тот, кто осознает свою болезнь, может выздороветь (guarire). У этого утверждения смысл двоякий, поскольку глагол guarire имеет два значения: в первом, я сам исцеляюсь от болезни, во втором, я исцеляю другого. Отношения между людьми могут вести к исцелению в обоих этих смыслах.
    Но тут начинаются трудности.
    Начнем с того, что очевидно: если я сознаю, что болен, если на опыте изведал, что значит «страдать», я лучше смогу понять беду другого человека и помочь ему. Именно об этом – о боли, которая учит сострадать, о спасительных ранах Христа, говорит апостол Павел в Послании к Евреям; так и мы говорим, что лишь тот, кто изведал горе, умеет сочувствовать.
    Но есть и более сложная сторона вопроса. Как раз когда я осознаю, что я болен и нуждаюсь в лекарстве, особенно - когда я отчаянно нуждаюсь в сочувствии – потому что случилась какая-то беда, или потому что я ощущаю себя чужим для всех и одиноким, - тогда есть опасность, что я свяжу с другим человеком чуть не все свои надежды. Я буду искать кого-то, кто восполнит все мои нужды и решит все мои проблемы раз и навсегда. Но те, у кого есть хотя бы капля жизненного опыта, понимают, насколько опасно увлекаться миражами, насколько губительно мечтать об «идеале», не пытаясь при этом строить настоящие отношения, пусть и не столь радужные, как наши мечты. Случается, что лишь по прошествии многих лет мы понимаем, что «идеал» – т.е. проекция себя самого – попросту не существует; и тогда мы жалеем, что не строили отношения с реальными людьми и впустую тратили время и силы. Конечно, живые люди менее совершенны, но они настоящие – именно поэтому мы можем обогатить и вдохновить друг друга.
    Таким образом, я не могу быть всем для другого, равно как и другой не может быть всем для меня. Лишь осознав причину своей болезни – причину нашей несвободы – мы можем исцелиться и исцелить другого. Более того, именно потому, что внутренний мир каждого из нас ограничен, существует возможность обмена: всегда в одном человеке будет уголок души непонятный, непостижимый для другого - а значит, будет оставаться возможность еще глубже понять друг друга; т.е. всегда будет будущее у любых отношений.
    И есть еще последний момент, который я хотел бы кратко затронуть: тот случай, когда отношения являются причиной страданий, когда мы раним кого-то - словами, поступками, поведением. Даже в этом случае страдание может оказаться ненапрасным, если оно поможет нам осознать свое несовершенство. А бывает и так, что, сказав правду, нельзя не причинить боль тому, кого любишь. Но даже такая рана – исцеляющая, ведь мы избавляемся от иллюзий, начинаем видеть жизнь в истинном свете. И более того, возможно, именно в эти моменты мы открываем для себя один из самых великих законов любви: наше истинное богатство – это возможность поддерживать друг друга в наших немощах.
    Таким образом, развивать отношения – значит исцелять и исцеляться самому, и завершится этот путь только в иной жизни. И подобно тому, как Спаситель исцелил нас, взяв на Себя наши раны*, так и мы призваны поступать: ибо мы способны исцелять - именно потому, что больны. И в этом славное и высокое наше предназначение: «И отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца: тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет как полдень… И ты будешь как напоенный водою сад, и как источник, которого воды никогда не иссякают».**
    Ну вот, мы добрались до конца. Быть может, кому-то показалось, что эти размышления горьковаты на вкус, что они «жгутся», тревожат. Хорошо, если так. Ведь если бы человек не мечтал о цельности, согласии с самим собой, если бы не тосковал по таким отношениям с людьми, не желал убедиться на собственном опыте, что это возможно на самом деле – то вряд ли он что-то почувствовал бы. Но такие отношения – это не сон и не вымысел. Мы созданы для них: и в супружеской любви, и в любви дружеской. Тот, Кто сотворил нас, воззвав из небытия, не шутит с нами, не желает посмеяться над нами (хотя люди весьма способны на это). Верно, что мы больны, но путь к исцелению открыт. Верно, что мы теперь «за вратами рая» и огненный меч преграждает дорогу туда; но есть в нас и чудотворный источник воды живой, который орошает каждое сердце: эта Вода берет начало от Того, Кому стало угодно, чтобы мы жили*; и она погасит всякое пламя, кроме огня Любви.
    «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее».**
    Я могу лишь пожелать вам встретить однажды (и потом еще не раз в жизни), того Фарамира, или ту Эовин, которые откроют вам, что вы достойны того, чтобы вас любили. И в тот день вы – и я - мы все всё поймем, и ощутим дыхание Вечности.
    «На закате века нас будут судить по Любви», - как говорил св. Иоанн Креста - а он-то ведал, о чем пишет…