ПАПА-БУДДА - * * *

* * *

    Домой я летел как на крыльях: до чего все вокруг было здорово. Даже в темноте ощущалась прозрачность ночи, а потом, уже на подъезде к Глазго, стал накрапывать дождь, и я включил дворники. Домой под дождем. Я улыбался сам себе. Домой под дождем. Размытые огни фар неслись по встречной полосе. Слева проплыла большая стальная лошадь. Затем газовый завод и синие буквы на стене: «Глазго, вперед!» . Я чуть не расхохотался. Эдинбург — славный город, там хорошо провести выходной, просто развеяться, но дом — это Глазго.
    У калитки меня поджидал Джон.
    — Вот, хотел узнать, не желаешь ли пропустить кружечку в честь именинника.
    — Погоди, у тебя день рождения завтра.
    — Верно, но в жизни раз бывает сорок лет — я хочу оттянуться по полной программе. Мы с Тришей собирались в ресторан, но она себя неважно чувствует.
    — Что стряслось?
    — Да ничего, простудилась малость. Решила поберечься до завтрашней вечеринки.
    Мы зашли в дом. Энн Мари в гостиной играла на приставке.
    — Пап, привет. Здрасьте, дядя Джон.
    — Привет, доча. А мама дома?
    — Да, она в спальне — выбирает наряд на завтра.
    Лиз вошла в гостиную.
    — Привет, Джон. Как ты?
    — Ничего, спасибо. Вот пытаюсь уломать твоего мужика пройтись со мной до паба. Отпустишь его?
    — Ты ведь знаешь, Джимми сам себе хозяин. — Она села на подлокотник дивана. — Все, Джимми, дело сделано?
    — Порядок. Вот они, денежки, — я похлопал по карману.
    — Наличными рассчиталась, глянь-ка. А я думала, такие дамочки чеками платят.
    — Я и сам так думал, а она взяла и выдала мне пачку денег.
    — Должно быть, ей понравилось, как ты работал.
    — Еще бы: он столько времени потратил. Всю неделю раньше девяти не появлялся. Надеюсь, оно того стоило. — Лиз говорила как-то натянуто.
    Джон посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Я твой старший брат, я все понимаю».
    — Дел там хватало, это верно, — подтвердил он. — Один карниз у нее пришлось красить в три цвета, золотые там листочки и прочее. К тому же она тетка, ух, железная. Я б такой всю получку отдавал, да еще приплачивал. Ладно, старик, мы идем выпить или как?
    — Идем. Но имей в виду, одну-две кружки, не больше. Я устал как собака и завтра хочу быть в форме.
    — Может, Джимми, сперва что-нибудь перекусишь?
    — Нет, милая, спасибо, я уже поел.
    — Барбара опять угощала?
    — Ага.
    — Должно быть, она, и правда, тобой довольна.
    — Еще бы, Лиз, этот парень просто Дэвид Бэкхем золотых листьев! Мы ненадолго, Лиз, честное слово. Вы завтра придете?
    — Конечно. До скорого, Джон.
    — Энн Мари, спокойной ночи. Лиз, я мигом. - Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Она не отвернулась, но меня не поцеловала.
    Как только мы вышли из дома, Джон спросил:
    — Джимми, я ошибаюсь или между вами кошка пробежала?
    — Ты о чем?
    — Ну, Лиз, похоже, думает, что между тобой и Барбарой что-то было.
    — Ты ведь знаешь, Джон, все это чушь собачья.
    — Я-то знаю, но Лиз, похоже, считает иначе.
    Я не ответил.
    — Можешь довериться старшему брату.
    — Слушай, Джон, Бог свидетель, ничего у нас с Барбарой не было.
    — Тогда зачем ты сидел у нее допоздна? И с какой стати она кормила тебя обедом?
    — Господи, я думал, что так разумней всего. Если бы я не задерживался, пришлось бы мотаться туда еще пол следующей недели, а нам пора начинать у Макинтошей. К тому же я пережидал час пик и ехал домой, когда на дорогах посвободнее. Она по доброте душевной предлагала мне поесть. Помнишь ту бабусю в Келвиндейле — мы у нее работали прошлой весной? Так она нам носила сосиски и рогалики и даже печенье пекла, и я не припомню, чтоб ты возражал.
    — Было дело, но, Джимми, ей девяносто три! Даже Бобби на нее не позарился бы.
    — Да меня Барбара вовсе не привлекает. Человек она хороший, вот и все. Ты сам ее видел… И не из тех она, с кем хочется крутить шашни. Она ничего, наверное, но слишком уж… не из наших.
    — Хочешь сказать, тебя только местные привлекают? На самом деле я тебя понимаю. Я даже подумал, что она розоватая.
    — Да ну?
    — Не знаю, может быть… А кому какое дело? Все равно, речь о том, что Лиз ее не видела. И вполне может вбить себе в голову, что Барбара — эдакая шикарная красотка, которая запала на тебя, и неизвестно еще, чем вы там занимаетесь с этим валиком и кисточкой. Поставь себя на ее место: ты едешь к этой даме на весь день, до девяти вечера тебя нет. Что она должна думать? Представь, что Лиз допоздна сидит на работе вдвоем с каким-нибудь парнем. Ты сам не ревновал бы?
    — Нет. Хотя понимаю, куда ты клонишь. Но я ей верю.
    — И я верю Трише, только все равно не хотел бы, чтоб она оставалась в ночную смену тет-а-тет с новым доктором.
    — С тем, который похож на Джорджа Клуни в «Скорой помощи»? С иностранцем?
    — Вот-вот. Так что мой тебе совет: уделяй Лиз больше времени. Хуже-то не будет. Своди ее в хороший ресторан, в кино. Цветов купи.
    — Тогда она точно решит, что дело нечисто.
    — Ничего она не решит. Ладно, все равно в Эдинбурге ты работу закончил. Так что вы с Барбарой не увидитесь больше, верно?
    — Я обещал, что через пару месяцев, может, после Рождества, отремонтируем ее кабинет.
    — Тогда я с тобой поеду — Лиз вряд ли придет в голову, что мы там втроем кувыркаемся.
    Я смотрю, как Лиз танцует, и у меня просто дух захватывает. Рядом с ней скачет Алекс, мой шурин, — чувства ритма никакого, зато энергии хоть отбавляй. Он пригласил ее, когда поставили «Brown Sugar», а эта песня еще в годы моей молодости считалась древней. Лиз классно танцует; стройная, в юбке из кружева и коротком топе, который едва прикрывает живот. Волосы у нее вообще-то прямые, до плеч, но сегодня она их начесала, к тому же накрасилась и наложила румяна с блестками. Решила нарядиться в стиле ранней Мадонны: черные перчатки, чулки в сеточку. И теперь вот, глядя на Лиз, я вспомнил, какой она была, когда мы только начали встречаться. Я тогда впервые зашел к Полу домой. Мы все еще пытались быть панк-рокерами, хотя на дворе стоял уже восемьдесят первый; и вот Лиз с подружкой вошли в гостиную, где мы сидели, — она вся разодетая, лицо напудренное, аж белое, глаза подведены, рубаха «жеваная», с плечиками, брюки в обтяжку и стильные такие полусапожки. Она выглядела куда старше своих лет, совсем по-взрослому. Приятели потом меня засмеяли как последнего дурака, когда выяснилось, что ей только четырнадцать, - но на вид ни за что не скажешь, а по уму она всегда была старше меня. Хотя, как говорил мой отец, чтобы быть умнее меня, много мозгов не надо. Но странно все-таки: с годами, мне кажется, она только молодеет.
    На вечеринку я решил вырядиться панком, хотя всю ту одежду давно повыбрасывал. Да она и так на меня не налезла бы. Не то чтобы я растолстел. Вот Джон стал эдаким бычком, когда ему стукнул тридцатник. Триша медсестра, так все пилит его: мол, худей, не то сердечный приступ заработаешь. Мне в этом смысле везет, весь жир где-то сгорает, но раньше-то я был тощий как палка.
    В общем, взял я старые черные штаны и футболку, маленечко порезал их лезвием и повтыкал английских булавок. На шею повесил цепь, которую накануне купил в «Би-энд-Кью» . Энн Мари наблюдала, как я мочил гелем волосы и ставил их торчком.
    — Пап, ты в молодости так и ходил? В таком виде?
    — Почти, доча. Еще я волосы красил — у меня одно время были фиолетовые прядки.
    — Прямо так появлялся на людях?
    — Ну да, в этом же вся соль. Какой смысл сидеть дома, где тебя никто не видит?
    — Ты выглядишь как полный псих.
    Я начал скакать по комнате.
    — Я антихрист, анархист!..
    — Пап, хватит уже. Надеюсь, сегодня ты ничего не вытворишь — там, между прочим, будут мои друзья.
    Триша предложила ей пригласить кого-нибудь из подруг, чтобы не скучать в одиночестве. Все дети у наших родных либо старше, либо сильно младше ее.
    — А что, я, может, позову их танцевать.
    — Пап, ну пож-ж-жалуйста. Пойду переоденусь.
    Я повернулся к Лиз.
    — Только послушайте — и это наша дочь. Какой-то персонаж из «Друзей»…
    — Что поделать, она растет.
    — Еще в прошлом году она была маленькой, все в куклы играла.
    — Совсем не в прошлом году, Джимми.
    — Два года назад она еще верила в Санта-Клауса.
    — Не верила, — донесся из коридора голос Энн Мари. — Я просто подыгрывала, чтоб вы не огорчались.
    — Тебе подслушивать не полагается. Мы с мамой беседуем о своем.
    — Тогда не орите на весь дом!
    Энн Мари появилась в дверях — сначала я ее даже не узнал. Она была в коротком облегающем платье, черных чулках и серебристых туфлях на платформе.
    — Потрясно выглядишь. Ну что, Золушка, подать карету?
    Сперва затею Джона с маскарадом я не одобрил. Пару раз я бывал на подобных вечеринках, но ничего путного не получалось. Многие все равно приходили без костюма, а остальные наряжались без особой фантазии. Скажем, напялил шляпу, взял в руки швабру, и вот тебе ведьма, а если ты в смокинге – можешь всем втирать, что ты Брайан Ферри, даже если ты лысый и рост у тебя метр с кепкой. Но, то ли потому, что Триша всем уши прожужжала про этот маскарад, то ли потому, что народ хотел порадовать Джона — уж не знаю, в чем тут дело, но подобных костюмов я в жизни не видел.
    Все правда постарались. Одна гостья нарядилась Кармен Мирандой и сделала прическу с настоящими фруктами — такую тяжелую, что двигаться могла. Другой парень взял напрокат костюм медведя – не знаю до сих пор, кто это был, потому что за весь вечер он ни разу не снял головной убор — наверно, спекся от жары. Энджи и Пол нарядились Барби и Кеном, а еще были Дракула, Красная Шапочка — да кого только не было. И народ сразу расслабился, начал танцевать — никто не сидел у стенки полвечера, все общались и запросто знакомились. Джон снял банкетный зал в «Хайлендере». Похоже, они с Тришей позвали всех, кого только знали: соседей, приятелей со времен прежней квартиры, школьных друзей, всех с работы Триши, не говоря уж про родню. Даже мама приехала на пару часов, хотя в десять вечера Джон вызвал ей такси: она сильно сдала с тех пор, как папы не стало. Короче, народ оттягивался и отплясывал, что было сил.
    И я тоже отплясывал. Лиз выглядела просто бесподобно, а ди-джей заводил музыку тех времен, когда мы были молодые и только начали встречаться. Я не могу сидеть спокойно, когда слышу «New Rose»: «Is he really going out with her?» - и этот безбашенный рифф, - и все, я, слетаю с катушек. Понятное дело, эту вещь в самом начале Джон заказал — «для родного брательника». Мы принялись с ним, обнявшись, прыгать по залу. Наконец мне удалось вырвать Лиз из лап этого психа Алекса, и я попросил ди-джея поставить для нас «Shake Some Action». Когда общаешься с людьми так и хочется промочить горло, так что я хлестал пиво кружку за кружкой. Потом - «Vicious», Лу Рид — самый любимый музыкант Джона. По мне, он малость старомоден, но Джон обожает эту вещь — мы подростками под эту пластинку сходили с ума, носились по всей комнате. И вот он схватил меня и вытащил в центр зала — мы, кажется, заняли столько места, что всех разогнали. Мы горланили вовсю, Джон тряс своим тучным задом, будто какая поп-звезда из Нью-Йорка, а народ хохотал, подбадривал нас и хлопал; в конце концов, мы врезались друг в друга, так что чуть не грохнулись, а потом Джон стоял, опершись на меня, и повторял без конца: «Видите этого парня? Это мой брательник, и я люблю его, черт меня дери. Слышите? Брательник, я, на хрен, тебя люблю».
    — И я тебя, на хрен.
    А потом все закружилось, и я очутился на полу.
    На следующий день я не мог подняться до двух часов дня. Проснулся часов в одиннадцать и чувствую: все болит, будто меня избили. В голове шумит, как на стадионе, руки-ноги ломит, в горле пустыня какая-то — сухо и жарко. Лиз рядом не было, но, видно, она услышала мои стоны: через минуту дверь приоткрылась, и показалась ее голова.
    — Ты живой?
    — Не знаю. Господи, сколько же я вчера выпил?
    — Я почем знаю, не считала.
    — Как же мне плохо. Последний раз так было… даже не помню когда…
    — Хочешь чаю?
    — Нет, милая, не сейчас… Может, потом.
    — Как насчет «Айрн Брю» с «Резолвом» ?
    — О, вот это ближе к делу.
    Через пару минут она вернулась со стаканом и бутылкой в руках. Я залпом опрокинул «Резолв» и глотнул лимонаду. Во рту стало прохладнее.
    — Спасибо, Лиз. Ты сама как?
    — Представь себе, нормально. Когда мы пришли домой, выпила пару таблеток парацетамола — видно, подействовало.
    — Даже не помню, как мы домой добрались.
    — Неудивительно.
    — Господи, все так плохо?
    — Не переживай. Ты не один такой, никто теперь ничего не помнит.
    Она встала и направилась к двери.
    — Мы с Энн Мари на мессу. Маму с собой прихватим, потом попьем у нее чайку. Ты как?
    — Уже почти чувствую себя человеком — эта шипучка просто волшебная штука. Может, к вашему приходу высплюсь и совсем оклемаюсь.
    — Отлично. Тогда до вечера.
    Около пяти позвонил Джон.
    — Ну и как ты там? Пришел в себя после вчерашнего?
    — А то как же.
    — Обедал уже?
    — Съел пару бутербродов. Но охотно смолотил бы порцию карри.
    — Я так и думал. Хочешь, мы с Тришей возьмем еды в ресторанчике и заявимся к вам?
    — Давайте. Пойду спрошу у Лиз, что ей заказать.
    — Я захвачу кассету. Мы сами еще не смотрели.
    — Какую кассету?
    — Вчера, помнишь, снимали на видео.
    А я и забыл, что вечеринку снимали. Кто-то из приятелей Джона купил себе маленькую видеокамеру и весь вечер носился с ней, тыкал нам в лицо и просил сказать пару слов об имениннике.
    — Уже готово?
    — Эту штуку просто к телевизору подключаешь - и смотришь.
    — А, надо же.
    — А как думал? Или Мартин Скорсезе это все должен монтировать?
    — Нет, но я не думал, что все так просто.
    — Ну так, сынок, на дворе почти двадцать первый век.
    Все оказалось куда хуже, чем я мог себе представить. Все сидели в гостиной перед телевизором и смотрели, как мы с Джоном строим из себя полных идиотов. Я помнил, как мы танцевали под Лу Рида, как брат говорил, что любит меня, и как мы упали. Но дальше, должно быть, я совершенно вырубился, потому что вообще ничего не помню. Оказывается, ди-джей поставил «Brass in Pocket», вещь Pretenders, и мы с Джоном заплясали под нее, при этом кривлялись и скакали, как последние недоумки. Когда дошло до слов «ты меня заметишь, я пущу в ход пальчики» и там прочее, мы все это обыграли, а потом я заорал: «Я пущу в ход задницу!», спустил штаны и выставился в объектив. И вот он, пожалуйста, крупным планом — мой зад, с двумя прыщами на левой половине. Джон жмет на «стоп», и все умирают со смеху.
    — Поздравляю, Джимми, ты стал звездой экрана! И показал себя с лучшей стороны.
    — Да уж, это на века…
    — Джон, давай дальше. А то я зад его не видела! Еще по телеку смотреть не хватало.
    — Ты разве ничего не помнишь?
    Я помотал головой.
    — Слава богу, детей отправили по домам. Да, задница Джимми – это страшней любого фильма ужасов…
    Энн Мари… Я забыл про Энн Мари. Ее в тот момент не было, но теперь вот есть эта запись — как быть? Ей ни в коем случае нельзя это видеть. Она вспомнит, что вечеринку снимали, и что я скажу? «Нет, тебе нельзя»? Тогда она точно что-то заподозрит. И дело-то не в том, что я выставил зад — над этим она просто посмеется. Дело вообще во всем. Такая пошлость. Напился как свинья, ползал на карачках, едва ворочал языком — и все это снято на пленку. На вечеринках-то это обычное дело: надираешься в стельку, потом все забываешь — а если и вспоминается чего, то словно в тумане, так что особо не мучаешься, - да и чего мучиться, ведь все были такие.
    Но когда тебе двенадцать, а твой отец ведет себя как полный кретин… Я не мог на это смотреть. А всем, похоже, было очень весело. Даже Лиз.
    — Что стряслось, Джимми? Чего такой мрачный?
    — Он думает, жаль, гример не напудрил попку, а то эти прыщики…
    — Не смешно.
    — Да брось ты, капля клерасила — их как ветром сдует.
    — Не смешно.
    — Где ты посеял чувство юмора? Парень, ты упился в дым. Все упились.
    — Отвратительно все это.
    — Ладно тебе, мы все пьем и ведем себя как придурки. С тобой бывало и не такое. И со мной, кстати, тоже.
    — Но на пленке - это другое дело.
    — Слушай, по каналу «Скай» эту пленку никто не крутит.
    — Если бы Энн Мари осталась дома, она бы это увидела.
    — Она могла увидеть весь этот номер еще вчера, если бы ушла чуть позже.
    — Не напоминай. Меня уже тошнит.
    — Это желудок отходит после вчерашнего. Завтра будешь как огурчик.
    Я встал с дивана.
    — Не могу поверить. Вы так себя ведете, будто ничего не случилось.
    Я нажал на кнопку и вынул кассету. Подержал ее в руке.
    — Кассета одна?
    — Пока одна. Питер сделает еще парочку, но он отдал мне исходник, чтоб мы посмотрели прямо сегодня.
    На каминной полке лежали ножницы. Я вскрыл кассету, вытащил пленку — длинная черная лента с шуршанием упала на пол, - взял ножницы и начал ее резать.
    Джон вскочил и попытался выхватить у меня пленку, но было поздно. Я поднял пленку над головой, и он стал выкручивать мне руку.
    — Джон, осторожнее: ножницы!
    Триша пыталась его оттащить. Лиз, опешив, смотрела на нас.
    — Ты что, черт возьми, делаешь? Это моя пленка, моя.
    — Не хочу, чтобы моя девочка меня видела таким. Пусть никто никогда больше это не видит.
    Я оттолкнул его и снова стал резать, вытягивать пленку и резать, пока не искромсал на кусочки.
    Джон сидел на полу. Триша обнимала его одной рукой.
    — Идем, Джон, идем.
    — Джон, прости ради бога. Триша, я не знаю, какая муха его укусила.
    — Ничего. Потом поговорим.
    Лиз проводила их до двери, а я побрел в кухню и выкинул остатки пленки в мусорное ведро. Потом пришла Лиз.
    — Что все это значит?
    Она не сердилась, просто недоумевала, но говорить я не мог.
    — Пойду подышу свежим воздухом.
    — Джимми, осторожнее…
    — Я в порядке. Просто пойду прогуляюсь. Скоро вернусь. Пока.
    Сперва я шел куда глаза глядят. Как в тумане. Опустив голову, смотрел на серый, мокрый асфальт под ногами, на размытые огни машин, проносившихся мимо. Шагал по Мэрихилл-Роуд мимо пабов, из которых доносились голоса и смех, — они словно затягивали, приглашали войти. Но как раз спиртное виной тому, что я натворил. Пленку-то я уничтожил, больше никто ее не увидит, но из собственной головы ничего не выкинешь. Все возникало в моей памяти снова и снова, и, наконец, я остановился и обхватил голову руками, словно хотел выдавить эти мысли оттуда. Так и стоял, прислонившись к стене. Какая-то старушка подошла ко мне и тронула за руку.
    — Тебе плохо, сынок?
    — Нет, все нормально.
    — Точно? Тебе лучше бы домой.
    — И то верно.
    Домой. Но я не могу вернуться домой, к Лиз – не знаю, что ей сказать. Она, конечно, спросит про видео, спросит, в чем дело, может, станет на сторону Джона. Чего я никак не пойму — почему все ведут себя так, будто ничего не случилось, будто это обычное дело? Нет, вернуться не могу. Я зашагал по дороге в город. И где-то в глубине души я, наверное, знал, что приду в Центр.
    По вечерам в воскресенье Центр был закрыт, но мне хотелось повидать ринпоче, побыть с ним в тишине, подальше от суеты. Я позвонил, и он открыл дверь.
    — Проходи, Джимми.
    На душе у меня было тяжко, но, поднявшись по лестнице в прихожую, я почувствовал, что мне полегчало: до того там было тихо и уютно. Я развязал шнурки и снял ботинки.
    — Простите, что беспокою вас, ринпоче, но я не знал, куда пойти.
    — Хорошо, что зашел. Хочешь чаю?
    — Спасибо, я бы не прочь.
    Я прошел с ним на кухню. Он налил в чайник воды, потом принялся расставлять чашки. Я сидел и наблюдал за ним. Каждое его движение было основательным, размеренным: вот он поставил на поднос чашки, на блюдечке выложил веером печенье — и все так спокойно, неторопливо. Когда чай заварился, он взглянул на меня и улыбнулся.
    — Может, пойдем в другую комнату? Там поговорим.
    В Центре есть место, где можно пообщаться с ринпоче один на один. Там только чайный столик и пара подушек. Он поставил на столик поднос, сел на пол, скрестив ноги, и указал на подушки:
    — Прошу, Джимми, устраивайся поудобнее.
    Я сел на корточки и взял чашку с подноса. Ринпоче сделал пару глотков и улыбнулся. А я сидел и молчал, не зная, что сказать. Как-то неуместно было вспоминать, как я вскипел и угробил пленку.
    Поэтому я просто молчал, прихлебывал чай и радовался, что ринпоче рядом. Наконец он спросил:
    — Джимми, тебя что-то тревожит?
    — Ну да. Только не знаю, с чего начать. Просто я сделал большую глупость, вел себя, как последний кретин… и дело даже не в этом — главное, все считают, что ничего особенного не случилось, и я вообще перестал их понимать.
    — Своих родных?
    — Ага. Лиз, и Джона, моего брата, и всех, на самом-то деле. Что тут скажешь, вчера мы веселились, все было здорово, настоящий праздник, а теперь… не знаю, куда деваться.
    — Джимми, тебе не станет легче, если мы вместе помедитируем?
    — Не знаю, ринпоче. Мне кажется, будто я всю дорогу себя обманывал. Занимаюсь этой медитацией, стараюсь, как могу, а ни черта не меняется. Понимаете, я напился как свинья — и я просто… не пойму: как же так, уже столько занимаюсь медитацией, а жизнь вообще не меняется? Только хуже стало, и все.
    — Что именно стало хуже?
    — Ну, если б не медитация, наверное, я напился бы, а на следующий день мы бы все просто посмеялись над этим. А теперь вот рассорился с братом. И угробил пленку.
    — Почему?
    — Чтобы никто ее больше не видел — чтобы Энн Мари не увидела, до чего дошел ее папа.
    — Ясно. Джимми, скажи, когда вы делаете ремонт у кого-нибудь в доме, то как вы готовите комнаты?
    Я удивился.
    — Готовим комнаты?
    — Расскажи, что вы делаете, шаг за шагом.
    — Ну, сперва сдираем старые обои.
    — А после того комната выглядит лучше или хуже?
    — Хуже, конечно, — как же иначе, с ободранными-то обоями?
    — Так. А потом, когда стены покрашены и ремонт закончен, комната снова выглядит лучше, верно?
    — Верно.
    — Душа человека как дом, в котором много комнат. У одних там очень чисто, убрано, светло, а у других много мусора. Но иногда мы идем на хитрость: все комнаты держим в чистоте, а в какой-нибудь одной копим мусор. Медитация помогает очистить твой дом, очистить душу. Нужно убрать мусор из комнат, в которых мы не живем, достать его, посмотреть на него. На какое-то время может возникнуть беспорядок. Но иначе нельзя и очиститься. Мне кажется, Джимми, в твоем доме уборка только началась.
    Я молчал и раздумывал над тем, что он сказал. Так похоже на правду. Я все так ясно представил, даже вспомнил картинку в журнале комиксов, который читал в детстве, — «Тупицы», кажется. Там была нарисована голова в разрезе — художник изобразил ее в виде домика, разделенного на части, и в каждом отсеке был человечек, управлявший каким-то действием. Например, когда ты спишь, человечек возле глаз отдыхает, когда ты ешь, человек во рту трудится вовсю.
    — Джимми, пойдем в комнату для медитаций.
    Мы сели напротив статуи Будды Я никогда еще не медитировал наедине с ринпоче — первый раз вот так, только мы вдвоем.
    — Дыхательную медитацию, к которой ты привык, мы сейчас проводить не будем. Вот о чем я тебя попрошу: посмотри внутрь себя. Обрати внимание на свое дыхание, на свое тело. Внимательно прислушайся к каждой части тела, пойми, что она чувствует; не исправляй, не суди - просто чувствуй. Потом обратись мыслями к тем, кто больше всего для тебя значит: к дочери, жене, брату. Постарайся понять их и пойми, что именно чувствуешь, когда думаешь о них. Не старайся придумывать чувства, не старайся полюбить, если не любишь, просто позволь чувствам приходить и уходить, как им вздумается, и ни о чем не суди.
    Я так и сделал. Пока он объяснял, я думал, у меня ничего не получится, но ринпоче помогал мне, говорил нужные слова. Мне вдруг показалось, что я впервые почувствовал свое тело, ощутил, как напряжены руки и ноги, как уязвима грудная клетка, какая дрожь пробегает по телу, — раньше-то я ничего такого не замечал. Потом стал дышать медленней, расслабился окончательно, и он попросил меня подумать о каждом из моих близких. Это было сложнее всего, потому что, когда накатывали разные чувства, он велел не судить их. Перед Энн Мари мне просто было стыдно - стыдно, что я подвел ее, пусть она и не видела ничего. Ведь она уже почти взрослая, а отец у нее ведет себя как полный придурок, и при этом учится медитации. Потом Лиз. Думать о ней тоже было тяжко, потому что я люблю ее, всегда любил, но почему-то не могу ей объяснить, как это все для меня важно. Между нами словно трещина прошла. Я чувствую это, и мне страшно. Я не хочу, чтобы так было, но не знаю, что делать. И Джон, мой брат. Напиваемся как свиньи и объясняемся друг другу в любви, а на трезвую голову сказать об этом не можем.
    Слезы лились у меня по щекам, меня трясло, я не плакал так с тех пор, как был еще мальчишкой. Я сидел на подушках, весь дрожал и хлюпал носом. Ринпоче протянул мне большой белый носовой платок: я сморкнулся — в тихой комнате для медитаций будто клаксон просигналил. Мне стало смешно, и я разулыбался, продолжая при этом хлюпать. Ринпоче положил мне руку на плечо и сказал очень тихо:
    — Хорошо, Джимми. В твоем доме теперь гораздо чище.