ПАПА-БУДДА - ЛИЗ

ЛИЗ

    Утро в день похорон выдалось холодным и ясным, иней побелил ветровые стекла машин, и кругом – чистота, свет, словно Господь Бог устроил это все ради мамы. Ей бы это понравилось.
    Ночью, после той истории с ламами, Джимми и Полом, спала я неважно. Мне снилась какая-то муть – за мной гонялись ламы в пурпурных облачениях, а я пыталась попасть к себе домой, но заблудилась и не могла найти дорогу. Утром я подошла к зеркалу и увидела глубокие морщины и темные круги под глазами – я постарела лет на десять.
    Наверно, ничего нет ужаснее той минуты, когда входишь в церковь и видишь: вот, гроб, а в нем – твоя мама. Когда умер папа, я думала, ничего страшней быть не может. Может. Мне было всего пятнадцать, и тогда я поняла: так, как прежде было, никогда уже не будет. В детстве я была больше папиной дочкой, но когда выросла и обзавелась семьей, мы с мамой стали ближе друг другу. А когда она заболела, виделись почти каждый день. И вот, настал день ее похорон.
    В церкви народу было битком. Вся семья собралась, все родственники – и мои, и Джимми, - и соседи, и прихожане. Половину гостей я видела впервые, но у мамы в «Клубе Глазго» было много друзей, и все приехали. Пришел и мистер Андерсон вместе с сыном, а накануне он прислал очень красивый венок. И Ниша была вместе мамой, и Шарлин – хотя они с Энн Мари в последнее время почти не общаются, все равно хорошо, что она пришла. Месса была прекрасная. Маме понравилось бы. Наверно, и понравилось, ведь каким-то образом она была вместе с нами.
    По правде говоря, я не знаю, во что верю. В церковь я ходила из-за Энн Мари. Хотела, чтобы она верила во что-то - пусть я сама не уверена, что все это правда. Думаю, это лучше, чем ничего. За годы брака мы с Джимми пару раз на эту тему повздорили — он перестал ходить в церковь, когда был еще подростком, - но, в конце концов, он мне уступил. Он был не против, чтобы Энн Мари покрестили, но вовсе не горел желанием отдать ее в католическую школу. Однако, я хотела, чтобы у нее было миропомазание, первое причастие и все, что положено; а когда она пошла в обычную среднюю школу, не в католическую, я вовсе не возражала: она уже достаточно взрослая, может решить сама, что ей ближе. Я просто хотела, чтобы, если понадобится, она знала, где найти утешение.
    А служба, и правда, утешает. Особенно музыка. Эти старые гимны. «Иисус Милосердный». «Salve Regina» - ее пела Энн Мари. Все молча слушали, только тетя Роза у меня за спиной сморкалась в платок. И в конце, когда священник окропил гроб святой водой, произнес последние слова и в процессии все направились к выходу, зазвучала «Звезда над морем» .
    И тут меня накрыло. Горло перехватило, подступили слезы. Энн Мари взяла меня под руку, и мы пошли вслед за гробом. Его несли Пол, трезвый как стеклышко, Джимми, Джон, Алекс и два служащих из похоронного бюро. Когда умер папа, я завидовала Полу – ему разрешили нести гроб. Как-то несправедливо, что женщинам нельзя вот так провожать родных в последний путь.
    Сквозь слезы я видела собравшихся в церкви – лица знакомые, незнакомые – и все пели. Вдруг на заднем ряду я увидела лам. Они будто с Марса свалились – бритоголовые, в пурпурных облачениях, - и тоже пели, глядя в листочки с текстами гимнов. На мгновение во мне шевельнулась злость, я ощутила какую-то горечь – по какому праву они пришли? Они с мамой даже не были знакомы. Но через миг я успокоилась. Они просто выражали сочувствие.
    Казалось бы, похоронил человека – и все закончилось, а на самом деле, все только начинается. Мама умерла так внезапно, что мне казалось, с того вечера в пятницу до похорон в среду прошли годы. Похороны были той чертой, к которой все устремлялось: переговоры, подготовка, прием гостей; и когда все закончилось, я вымоталась окончательно. В среду я упала в постель в семь часов вечера и проспала до девяти утра следующего дня. Сама не поверила, что проспала так долго. Энн Мари без меня собралась и ушла в школу, я осталась дома одна.
    Жаль, что она ушла. Я ей предлагала еще денек отдохнуть – мы бы выбрались куда-нибудь в город, пообедали вместе, постарались бы как-то вернуться в колею, - но она хотела в школу.
    — Сегодня контрольная по математике.
    — Для меня в твоем возрасте это был хороший повод прогулять. Но ты права, надо браться за ум, чем быстрей – тем лучше.
    На работу я собиралась выйти на следующий день. Мистер Андерсон страшно меня выручил, сказал, что если нужно, могу не выходить всю неделю, но я подумала, что начинать с понедельника труднее. И потом, мне, наверно, придется взять отпуск еще на несколько дней, чтобы разобраться у мамы в квартире, так что дел на работе лучше не запускать.
    Я совсем не знала, чем заняться. Дом за неделю зарос пылью, поэтому я убралась, постирала, развесила белье. Думала пойти на мамину квартиру и начать разбираться, но поняла, что на это просто нет сил. Выбираться в центр без Энн Мари как-то не было смысла, а одной слоняться по магазинам, разглядывать витрины – это было бы совсем бестолково. Так что я решила пойти на Байерс-Роуд, пообедать и купить кое-что в «Сэйфвэй» - в том числе открытки, чтобы поблагодарить всех, кто прислал цветы. А на Байерс-Роуд я наткнулась на Дэвида. Чуть мимо не прошла, настолько была погружена в себя, - и вдруг осознала, что вот он стоит передо мной, машет рукой у меня перед носом.
    — Э-эй…. есть кто живой?
    — Ой, привет… Прости, я задумалась.
    — Бывает. Рад, что тебя отловил. Я боялся, что опоздаю.
    — Опоздаешь? Куда-то на лекцию?
    Он посмотрел на меня озадаченно.
    — Вообще-то я шел на встречу с тобой. За чашечкой кофе. Сегодня вроде четверг?
    — Да, конечно… а мы на это время договаривались?
    Я напрочь забыла, что мы должны были встретиться.
    — Так как насчет кофе, идем?
    — Идем, но я вообще-то навернула бы тарелочку супа.
    — Хорошо. Тогда в «Гросвенор»?
    — Давай, там вкусный суп.
    В кафе «Гросвенор» всегда полно народу, но его недавно расширили за счет пристройки в задней части, где нам и удалось найти столик.
    — Как неделя прошла, хорошо?
    Я не знала, что ответить. Неужели прошла всего неделя, с тех пор как мы виделись?
    — Честно сказать, не очень… Не знаю даже, с чего начать.
    Он отложил меню.
    — Прости. Мне можешь сказать, или…?
    — У меня мама умерла.
    Не знаю, от чего – от его голоса, в котором было столько искреннего сочувствия, или от того, что вновь это все осознала, - но я начала рыдать прямо там, в кафе, где было полно народу: слезы лились по щекам, меня трясло.
    — Боже мой. — Он подошел ко мне и обнял крепко – ему пришлось почти встать на колени. Я ощутила его запах, тот же приятный аромат ванили - наверно, шампунь или крем после бритья, - сладковатый, сильный запах. И тепло его тела, совсем рядом. — Лиз, я так тебе сочувствую… — Он гладил меня по голове.
    Не знаю, долго ли я плакала, но вдруг я поняла, что все смотрят на нас. Я отстранила Дэвида и полезла в сумочку за салфетками. Достала пачку, но открыть не сумела – так сильно тряслись руки. Он взял у меня салфетки, вынул одну и протянул мне.
    Потом вернулся на свое место. Официантка принесла нам суп.
    Я глаз не могла поднять.
    — Ты будешь суп?
    — Да, мне уже лучше. Прости, как-то вдруг накатило.
    — Не говори глупостей, это естественно. Расскажешь, что случилось?
    — Расскажу, одну минуту.
    — Не спеши, сперва поешь.
    Суп был вкусный. Кажется, впервые с прошлой пятницы я ощутила вкус пищи. Я доела, мы все молчали. Так странно было сидеть напротив человека, которого я совсем не знала, после того, как я перед ним расплакалась. Вскоре пришла официантка, убрала тарелки и принесла кофе.
    — Хочешь еще что-нибудь?
    — Нет, спасибо. Суп отличный был, я наелась.
    Я помешала кофе, отгоняя пенку к краям чашки.
    — Что же, - сказал он, - когда это все случилось?
    — В пятницу. Совершенно внезапно.
    — Наверно, как гром среди ясного неба.
    — Именно. Я была у нее, вернулась домой - а она звонила Энн Мари. Я кинулась обратно, а когда пришла…
    — Значит, ты первая узнала… — Он протянул руку через стол и коснулся моей руки. — Тяжко.
    Я глотнула кофе и посмотрела на него.
    — Но самое ужасное, что мы поссорились, перед тем, как я ушла – не сильно поссорились, на самом деле: просто она меня распекала, а я вышла из себя и хлопнула дверью. Такое чувство вины.
    — Ни в чем ты не виновата.
    — То же и врач говорит. Сказала, что это могло случиться когда угодно. Но почему же именно тогда?
    — Просто так совпало. Мне кажется, у многих остается чувство вины, когда кто-то умирает.
    — Наверно, только я хотела бы с ней попрощаться, сказать, что я люблю ее.
    — Уверен, что она это знала. Ты ведь заботилась о ней?
    — Ну да. Навещала почти каждый день.
    — Тогда она точно знала.
    — А твои родители живы?
    — Отец жив, а мама умерла, когда мне было десять.
    — Ужас.
    — Да, это был ужас. Мне понятно, что ты говоришь про чувство вины. Я все думал, что это, должно быть, моя вина. Мама долго болела, я не знал, что с ней - разумеется, мне не говорили. А у нее был рак груди. Я вообще-то узнал об этом только в семнадцать лет. И мой папа, и тети твердили, что я должен быть умницей, что мама болеет и ей нельзя волноваться. А незадолго до того, как она умерла, я набедокурил в школе – ничего страшного, просто играл в футбол и разбил окно. Так уж совпало. Но я не мог избавиться от мысли, что она из-за меня умерла, потому что я вел себя плохо, и она волновалась. А когда тебе десять лет, задать вопросы некому. Папа был убит горем, ему было не до меня. К тому же я старший, и мне полагалось подавать пример брату и сестре. Все твердили: как ужасно в таком возрасте остаться без матери. Шону было всего пять, а Алисии три года, и наши родичи страшно вокруг них суетились. А мне полагалось держаться молодцом.
    — Даже не знаю, что сказать. Я тут переживаю, что потеряла мать в тридцать три года, а тебе было всего десять. По крайней мере, мама столько лет была со мной.
    — По-моему, неважно, сколько лет. Мама – это мама. И теряешь ее всегда слишком рано.
    — А твой отец, как он это пережил? Тяжело ему было, наверно, растить вас троих в одиночку.
    — Вообще-то он женился еще раз, через два года. Я так на него злился тогда… а теперь отношусь к ней даже очень неплохо.
    — Два года — как-то он быстро.
    — Забавно, в универе на социологии нам говорили, что, судя по всему, новый здоровый союз люди могут создать в период от одного до двух лет после смерти или развода. До этого срока они слишком подавлены, а после - привыкают жить самим по себе.
    — Это социология? Похоже на статейку из журнала «New Woman» . Но мужчины, похоже, в новый брак вступают быстрее, чем женщины.
    — А все потому, что они беспомощнее. Справедливости ради надо заметить, что у папы на шее было трое детей - вряд ли можно винить его в том, что он искал помощницу. Он не из тех, кто приспособлен к современной жизни.
    — А ты? — слова вырвались у меня сами собой. И тут же мне стало неловко за вопрос. — Прости, не хотела лезть в душу.
    Он улыбнулся:
    — Ладно. Мне кажется, мы с реверансами уже разделались. Да, я человек другого поколения. По крайней мере, надеюсь на это. Мне бы хотелось, чтобы мужчины и женщины были самими собой, чтобы нас не стесняли оковы гендерных стереотипов, как это именуют социологи. Ну вот, посмотри на меня – я далеко не мачо… наверно, если бы я сидел дома, воспитывал детей, а жена занималась охотой и собирательством, меня бы это вполне устроило. Конечно… не исключено, что я просто ищу оправдание.
    — Оправдание чему?
    — Моей совершеннейшей лени. Мне бы хотелось, на самом деле, чтобы какая-нибудь богачка взяла меня на содержание, и тогда бы я бросил работу в «Исландии» и стал мальчиком-зайчиком.
    Я рассмеялась. Мой смех прозвучал так непривычно, что я прикрыла рот рукой. Подошла официантка, забрала чашки и на стол положила счет.
    — Простите, — сказал Дэвид, — наверно, я еще кое-что закажу.
    — Пожалуйста, слушаю вас.
    — Скажите, у вас еще готовят чудесный слоеный торт с горячей карамелью и мороженым?
    — Да.
    — Вот его принесите. Лиз, тебе надо попробовать. Это так развращающе вкусно – его впору назвать «смертный грех».
    — Ладно, уговорил. И еще кофе, будьте добры.
    Дэвид улыбнулся.
    — Два кофе и два «смертных греха».
    В половине четвертого я была у школы. Впервые с тех пор, как Энн Мари перешла в новую школе, я ее встречала, и стоять у ворот мне было как-то неловко. Когда Энн Мари была маленькой, а я работала на полставки, я ждала ее в компании других мам, а потом наши дети выбегали, все в форменных костюмчиках, и столько было у них впечатлений – и всем они хотели поделиться. Средняя школа – другое дело. Начать с того, что все они рослые. Энн Мари для своего возраста тоже высокая, но она первый год в средней школе; а из старших некоторые ребята – уже почти мужчины. И Энн Мари, увидев меня, не сказать, что была в восторге.
    — Ты чего тут стоишь?
    — Вот, думала, зайду, тебя встречу. Я была на Байерс-Роуд, купила кое-что.
    — Я вижу. — Она отобрала у меня пару пакетов.
    — Хотела купить пару мелочей. Надо было на машине поехать.
    — Позвонила бы мне, мы бы встретились на Байерс-Роуд. Не тащилась бы в гору.
    — Я думала, у вас мобильные отключены во время уроков.
    — Но я включаю, как только на улицу выхожу.
    — Ладно. — А я думала, она мне обрадуется. — Ну что, как учеба?
    — Нормально. Только у меня попросили записку от родителей с объяснением, почему меня не было.
    — Как же так? Я же звонила в понедельник и сказала про бабушку.
    — Наша классная сказала, что нужна еще записка.
    — Напомни вечером, напишу.
    Мы пошли по направлению к Байерс-Роуд.
    — А ты что делала?
    — Убиралась, стирала. Перекусила в городе.
    — А где?
    — В «Гросвенор».
    — Встречалась с Никки?
    — Да. — Сама не знаю, почему я так ответила, само вырвалось. Я вовсе не собиралась врать про Дэвида - зачем? Он просто друг, мы с ним пообедали. На самом деле, даже не друг - знакомый. Так почему я не сказала Энн Мари правду?
    — Хочешь, зайдем выпить кофе на Байерс-Роуд, пока далеко не ушли?
    — Да нет, мам, у меня куча уроков, догонять надо.
    На автобусной остановке мы присели на скамейку, которая и на скамейку-то не похожа – какая-то полка металлическая. Я пыталась поставить на нее пакет с покупками так, чтобы он не сваливался, но безуспешно. Энн Мари искала в сумке проездной.
    — Мисс О'Хара была на похоронах, — сказала она, заглядывая в кармашки. — Просила тебе передать, что служба была чудесная.
    Служба была чудесная - да, это верно, и первое время эта мысль утешала. Но прошла неделя, другая, а боль не уходила, сидела камнем в моей утробе. Я ела или пила – и ощущала эту боль, просыпалась по утрам – и она со мной. Я пыталась изнурять себя, даже снова пошла на занятия по аэробике, на которых не была уже несколько месяцев. И я изнуряла себя, с хрипом выдыхая и вдыхая воздух, под отупляющую музыку, от которой звенело в голове, и под выкрики инструктора. Но даже острая резь в боку, от которой я сгибалась в три погибели, не могла заглушить ту, другую боль, которая всегда была со мной.
    Однажды утром по дороге на работу я увидела, что у входа в большую гостиницу собрался народ - все празднично одетые, словно там была свадьба или какой-то прием. Ко мне подошла незнакомая женщина в симпатичном цветастом платье, маленькая, пухленькая – такая и мама была, пока не заболела. Она говорила с ямайским акцентом.
    — Понимаю, что сейчас утро и вы спешите на работу, но, пожалуйста, возьмите эту брошюру и прочитайте, когда будет время. — Голос у нее был такой теплый и ласковый, что мне захотелось, чтобы она обняла меня крепко-крепко.
    На работе за столом я вынула брошюру и рассмотрела ее. На обложке была нарисована грустная девочка в белом платьице, она сидела у могилы, держа в руках большой букет цветов. «Есть ли у вас бессмертная душа?» — вопрошал заголовок. А с обратной стороны была другая картинка - люди в ярких одеждах, все непохожие, разных цветов кожи, дети, старики, мужья и жены, обнимают и целуют своих близких. Все это происходило на кладбище, но само кладбище было в пастельных, как бы поблекших тонах, чтобы подчеркнуть, что смерть – это неправда, а вот после смерти - настоящая жизнь. «Сторожевая башня» . Я сложила брошюру и спрятала в сумочку.
    Каждый день я вставала, шла на работу, дома готовила, убиралась, смотрела телевизор. Мы с Энн Мари ужинали, и она шла делать уроки или встречалась с друзьями. Иногда заходил Джимми. С ним я старалась не пересекаться. Все это время в моей жизни была огромная прореха, но никто о ней не говорил. Раньше я после ужина ходила к маме на часок, и тот час теперь был самый тяжелый. Порывалась надеть пальто, потом вспоминала. Я понимала, что мне все равно придется сходить рано или поздно, разобраться в квартире, но я не находила в себе сил. А помочь никто не предлагал. Словно и мысли такой ни у кого не возникало. Как-то нечестно. Только Триша предложила помочь, и я знаю, что один звонок – и она тут же примчится. Но я почему-то просить никого не могла. И так миновала еще неделя. А в среду я получила сообщение от Дэвида. Так удивилась, когда оно всплыло на экране компьютера. Я и забыла, что дала ему свой электронный адрес. В любом случае, на ту почту мне пишут почти только по работе. Никки присылают разную чепуху из Интернета – похоже, ее подружки с прошлой работы тем только и заняты, - но меня это не увлекает. Сообщение было коротенькое: «лиз, привет, не посидеть ли нам завтра – например, в гросвенор? А во сколько? целу, дэвид».
    Я тут же нажала «ответить». «Дэвид, привет. Рада, что ты объявился. До встречи в «Гросвеноре» в 12.45». Тут я задумалась. Как завершить? Он написал «целу», но это шутя, не всерьез. Я так не могу написать. «Всего хорошего, Лиз».
    Почему-то дальше день задался. Я всем улыбалась, мне было как-то легко. Вечером я долго выбирала, что надеть, и остановилась на блузке из «Гэпа» и черных брюках. Немного смело, но сойдет, хотя обычно на работу я надеваю что-то построже.
    Когда я пришла в кафе, Дэвид уже сидел за столиком в глубине зала. Увидев меня, он встал и пожал мне руку.
    — Рад тебя видеть.
    Перед ним стояла полупустая чашка кофе.
    — Давно ждешь?
    — Минут пятнадцать. Хотел придти пораньше и занять местечко.
    — Ты уже решил, что будешь?
    — Я буду суп еще с чем-нибудь, пока не решил. — Он заглянул в меню. — Предлагаю нам с тобой взять по тарелке супа и один багет на двоих - он довольно большой.
    — Давай. А начинка?
    — Выбирай любую, я на все согласен.
    — Тунец с майонезом.
    — О, моя любимая.
    Официантка записала заказ; я сняла пальто и повесила на спинку стула.
    — Классная кофточка, — сказал Дэвид.
    — Купила в «Гэпе» на распродаже.
    — Тебе идет этот цвет.
    — Спасибо. Ты сегодня работаешь?
    — С четырех часов. Так что будет еще время на рандеву со стариком Иммануилом.
    — Иммануилом?
    — Кантом. Философ один знаменитый.
    — У тебя по нему диссертация?
    — Нет, но у него кое-что надо вычитать. Так, мелочи, к теме мало относится, но мне надо точно воспроизвести, что он сказал, а я читал его сто или двести лет назад.
    — Ясно.
    Принесли суп.
    — Наверно, страшно интересно.
    — Временами интересно. А порой просто надо себя заставлять.
    — А почему ты философией увлекся? То есть в школе-то это не изучают.
    — На самом деле, это вышло почти случайно. Меня интересовала история и социология, но по программе надо было взять три предмета. А философия была в два часа дня, значит, можно в постельке понежиться. — Он поднес ложку ко рту и замер. — Нет. Не совсем это правда. Наверно, после того, как умерла моя мама, я все пытался понять: почему? По какой причине? Смысл жизни искал, и так далее. И вот подумал, что если займусь философией, то найду этот смысл.
    — И нашел?
    — А по мне разве скажешь? Прости, не хотел вредничать. Наверно, кое-что я и правда узнал. А именно, что наши преподы по философии ни черта в этой жизни не понимают. Просто от жизни оторваны.
    — В облаках витают?
    — Не то слово. По социологии, правда, попадались внятные лекторы, но философы — это реликты. Один из моих научных не мог даже в глаза мне смотреть. Короче, я понял, что они едва ли мне поведают, как жизнь прожить. Но теории у них любопытные. А сам я думаю, что смысла нет, просто пока ты жив, наслаждайся и не обижай других, - вот и весь тебе смысл. Аминь, дитя мое.
    Я не знала, что сказать.
    — Прости, Лиз, не обращай на меня внимания. Иногда меня тянет глаголить. Ты сама-то как?
    — А я будто в колбе живу, в каком-то искусственном мире. Утром встаю, иду на работу, убираюсь, смотрю телевизор, но это не жизнь. Мамы нет. А никто не говорит об этом.
    — Может, не знают, что сказать.
    — Ее похоронили всего три недели назад - а будто уже все, погоревали и хватит.
    — Живем себе дальше.
    — Вроде того.
    — Но ты не можешь просто жить дальше.
    — Не могу. Во мне что-то изменилось, но я претворяюсь, что все по-прежнему. Будто роль играю.
    — А поговорить не с кем?
    — Не знаю. Наверно, я жду, что кто-то сделает первый шаг. Не хочу обременять Энн Мари, все-таки я ее мама, мне надо держаться. И потом, как-то она от меня отдалилась.
    — Может, как раз, потому что переживает. Или не хочет тебя огорчать.
    — Да, но надеюсь, что это не так. Мы всегда друг с дружкой делились.
    — Здорово. В нашей семье с этим была беда, мы никогда не умели делиться. И когда мама умерла, мы просто сделали вид, что у всех все в порядке.
    — Не хотелось бы, чтобы так получилось с Энн Мари, но лезть к ней в душу и вызывать на разговор, который ей неприятен, я тоже не хочу.
    — Понятно. Ищем золотую середину?
    — Да.
    — Но тебе надо кому-то выговориться. После маминой смерти мне долго внушали, что надо быть сильным, думать о других. Я только лет в двадцать наконец-то выговорился. Обратился к психологу, и мне это помогло. Только не путать психолога с психиатром. — Он улыбнулся и отпил кофе.
    — А к кому ты обратился?
    — К одному врачу в университетской клинике, но психологов теперь полно – это стабильно растущий сектор на рынке труда. Телефоны доверия, частная практика – они везде нужны. У каждого есть трудности, а поговорить не с кем.
    — Пожалуй.
    — На самом деле, я серьезно. Может, тебе станет легче – наверно, не теперь, еще времени мало прошло, но потом, когда все устаканится. Участковый врач может кого-нибудь порекомендовать. Или дать номер телефона.
    — Может быть. Никогда об этом не думала – полагала, что с родными всегда смогу поделиться. Не думала, что вот до такого докатимся.
    — И разумеется, всемирно известный специалист Дэвид Кэмерон всегда вас примет в кафе «Гросвенор».
    Я улыбнулась.
    — Прости, совсем тебя заболтала.
    — Я непротив. Честно.
    — Ладно, мне пора. Опять на работу.
    — Да, и мне.
    Мы расплатились и вышли на улицу. День был чудесный, солнечный, неожиданно теплый для марта. Напротив кафе был кинотеатр, его афиши рекламировали фильмы следующей недели.
    — Ты «Крысолова» уже смотрела? — спросил он.
    — Нет, премьеру пропустила. Отличное, говорят, кино.
    — Хочешь, сходим на выходных?
    — Не уверена, что получится.
    — Давай, я завтра тебе напишу, и ты скажешь. Я могу вечером в любой день, кроме воскресенья.
    — Ладно.
    Он наклонился ко мне, чмокнул в щеку, развернулся и зашагал по улице в сторону университета.
    Хорошо, что всю работу, какая была в тот день, я могла выполнять чисто механически - мои мысли были поглощены Дэвидом. Я не могла его понять. Даже не была уверена, что он пригласил меня на свидание. Он отнесся ко мне с таким участием, и мы говорили как друзья. Но одно дело – пообедать или выпить кофе, а другое – пойти в кино. С другой стороны, может, я много выдумываю. Он же студент – может, у них такой стиль общения, и все это ничего не значит. В любом случае, вряд ли он, такой молодой, мной увлечется: я же на семь лет его старше, да еще была замужем. Я просто надеваю розовые очки. Просто, наверно, ему меня жаль. Может, он ищет маму – в конце концов, он так рано осиротел. Но он поцеловал меня. Конечно, в щеку – так, пустяк.
    Я пошла в туалет, умыла руки и лицо, посмотрелась в зеркало. Какой бред. Да, мы с Джимми вместе не живем, но я все еще замужем. И надо думать про Энн Мари. Еще не время заводить роман. Ладно, мы вместе пообедали – хорошо поговорили. Но на этом ставим точку.
    На следующее утро Дэвид прислал письмо: «салют, как насчет кино? выберешься? целу, дэвид».
    «Дорогой Дэвид, прости, не смогу. Надо начать разбираться у мамы, так что буду занята. За приглашение спасибо. Вчерашний разговор мне очень помог. Всего тебе хорошего, Лиз».
    Ответ пришел сразу: «не переживай, в другой раз, рад, что начинаешь разбираться, это большое дело, целу, дэвид. ps а будет время пообедать на след. неделе?»
    Я ответила не сразу - не знала, что сказать. Встретиться еще раз мне хотелось, но надо ли? Или я втягиваюсь в отношения, которых завязывать не стоит? В конце концов, я ответила: «Дорогой Дэвид, про четверг не уверена. Напишу попозже. Всего хорошего, Лиз».
    «без четверти час по-любому буду в гросвеноре, увидимся если увидимся. целу, д.».
    Я открыла дверь, и в нос ударил кисловатый запах. Я подняла с коврика почту и положила на столик в прихожей - нужно будет с ней разобраться, но это потом. Сначала поработать: убраться, что-то выбросить, ручки замарать.
    Я прошла на кухню и открыла дверь холодильника. Я принесла пакет молока, чтобы выпить потом чаю – он как-то одиноко смотрелся в пустом холодильнике. После похорон Триша все забрала, оставила только бутылку с кетчупом и баночку меда. Наверное, можно было взять их домой, но я бросила их в мусорное ведро – с гулким стуком они упали на дно. Ужасное ведро. Металлическое, с педалью, бежевое в цветочек. Такое маленькое, что мусор все время приходилось выносить. А я пилила ее, говорила: покупай нормальные мешки для мусора, - но она обходилась пакетами из магазина.
    «Они же бесплатные, зачем еще мешки?»
    Только в магазинных бывали дырочки, и мусор через них просачивался и гнил. Такая гадость. То же с губками для мытья посуды. Они ей служили, пока не превращались в рассадники заразы. А я выбрасываю самое большее через неделю. Мама считала это верхом расточительства, но грязь я терпеть не могу. Когда она заболела и поручила мне ходить за покупками, я купила большую упаковку губок, а старые все повыкидывала.
    Я встала у дверей и окинула взглядом гостиную. С мебелью пока непонятно, что делать. Мне самой ничего не нужно, но надо спросить у Пола. Правда, не верится, что Энжи позволит внести это в дом. Остальное можно отдать в Общество святого Викентия де Поля. Они нас выручили, согласились забрать мебель - увезут в четверг, потом передадут тем, кому нужно; посуду и кухонную утварь они тоже заберут. Но мне надо разобрать все остальное.
    С каминной полки я сняла статуэтки, завернула их в газету и сложила в коробку. Фарфоровые птички разных видов и расцветок, кто на ветке сидит, кто из домика выглядывает. Когда я была маленькой, у мамы была только одна птичка, малиновка с алой грудкой и блестящими безумными глазами – она стояла на правом краю полки. А потом на день рожденья я подарила ей вторую – мне тогда было десять лет, я много недель копила карманные деньги. А дальше так и повелось: мы с отдыха всегда привозили маме новую птичку. И Энн Мари из разных поездок с классом всегда привозила ей сувенир.
    В пуфе с черной пластмассовой крышкой она хранила вырезки из журналов, узоры для вязания, рецепты, советы для хозяек. Я все это вынула и отправила в мусорный мешок. В углу примостился пакет с вязанием – шерсть, спицы и последний ее джемпер, недовязанный. Даже не знаю, у кого теперь есть время вязать, но может, какая-нибудь старушка найдет этому применение. Я положила пакет в мешок для благотворительного магазина. Большинство книг отправились в ту же коробку. Впрочем, книг у мамы было немного. Читать она любила, но все время ходила в библиотеку, покупала книги редко.
    Вещей осталось немного. Перед тем, как сюда перебраться, мама еще кучу выбросила – в этой крошечной квартирке места намного меньше, чем в прежнем ее доме; а чековые книжки и все документы я уже забрала. Но надо еще разобраться с одеждой.
    Я прошла в спальню, и тут меня накрыло. Я забыла, что Джимми передвинул кровать в другую комнату, чтобы освободить место для гроба, и обратно кровать не поставили. Комната была почти пустой. В других комнатах могло показаться, что она просто вышла, может, уехала на отдых, но здесь, в этой спальне без кровати, становилось ясно: она умерла.
    Я открыла шкаф и стала вынимать одежду, разбирать, что отдать в благотворительный магазин, что выбросить, но я опять ощутила тот запах – затхлый, стариковский запах. Я не знала, что и моя мама стала так пахнуть - никогда этого не замечала. Она всегда была чистоплотной и пользовалась духами — ее любимыми «Рив Гош», — но в этом шкафу с одеждой запах явно был ощутим. В больнице или в доме престарелых пахнет по-другому; бабушку я часто навещала, и мне знаком тот запах мочи и немытого тела. Нет, его даже не знаешь, какими словами описать. Почему люди в старости пахнут иначе? Если за ними ухаживают, и они следят за собой, почему они пахнут не так, как молодые? Я представила, как сухие частички маминой кожи падают на одежду, въедаются в ткань. Вот одежда с частичками маминой кожи, и они разлагаются в этом шкафу. Я уткнулась лицом в ее вещи: нейлон, полиэстер, синтетические ткани, которые легко стирать и не надо гладить, - и вдыхала запах старческой кожи. Хотелось плакать, забраться в этот шкаф, спрятаться там и зарыдать что есть мочи, но слезы застряли где-то внутри.
    Меня душила обида, и я не понимала почему. На кого обижаться? Она не виновата, что умерла. Никто не виноват. Все умирают, и если подумать, она прожила хорошую жизнь, счастливую, любила внуков. И детей. По крайней мере, я так думаю, хотя вслух об этом говорить было не принято. Ее так воспитали, как и многих ее сверстников. Их не учили говорить, что они кого-то любят. И меня не учили.
    А что изменилось бы, если бы могла произнести эти слова? «Мама, я тебя люблю». Если бы, уходя, я всегда это говорила. «Мама, я тебя люблю». А она бы отвечала: «Я тоже тебя люблю». Я раньше говорила Энн Мари. Каждый день повторяла, когда она была маленькой: «Ты же знаешь, я тебя люблю. Ты же знаешь, мама тебя любит». Тогда повторяла, но теперь она подросла, и ты приходишь к воротам школы и слышишь: «Чего не позвонила?»
    Конечно, все не так просто. Если я так любила маму, то почему на нее раздражалась? Почему не хотела, на самом-то деле, проводить с ней много времени? Я каждый вечер ее навещала, и все говорили, что я хорошая дочь, но я старалась как можно быстрее разделаться с уборкой, никогда не оставалась дольше часа, не пыталась просто с ней поговорить. Но о чем было говорить? Что друг другу сказать? Уже несколько лет мы ничего не делали вместе, даже по магазинам вдвоем не ходили, ее медлительность меня изводила, я все время спешила. А если Энн Мари так же ко мне отнесется, когда я состарюсь?
    Я вытащила мамины платья из шкафа и прямо с вешалками сунула в мусорный мешок. Потом заперла квартиру, спустилась на улицу и пошла, куда глаза глядят.
    Парикмахерская была жутко модная: бежево-черные стены, зеркала в кованых рамах и большая ваза с лилиями на стойке администратора. Мимо я часто проходила, но внутри ни разу не была. Я не даже думала, что в субботу днем можно попасть к мастеру, но когда я обратилась к девушке за стойкой, она сказала, что появилось окно у некой Шерил – кто-то не смог придти, - и предложила мне снять куртку.
    Молодой парень проводил меня в зал.
    — Шерил через минуту подойдет. Как только освободится. Принести вам кофе?
    — Да, пожалуйста.
    Оказалось, что Шерил - круглолицая девушка в короткой юбке и больших тяжелых ботинках. Волосы у нее были иссиня-черные, и красная прядь в челке. Она пожала мне руку.
    — Добрый день, меня зовут Шерил. Что будем делать?
    — Честно говоря, не знаю. Прическа малость надоела, хотелось что-то поменять.
    — Чудненько, — ответила она, перебирая пальцами мои волосы и как бы взвешивая их. — Покороче?
    — Думаю, да.
    Уже много лет я стриглась под каре. Волосы у меня довольно прямые, блестящие, каштанового оттенка. Шерил отвела их назад, открыв лицо.
    — Структура у волос хорошая. Вам пойдет стрижка-ежик. Или же лесенкой, чтобы они заиграли.
    Она изучала мои волосы с видом ученого, которые стоит на пороге нового открытия; наконец, она спросила:
    — Не хотите покраситься?
    — Я обычно сама крашусь, чуть поярче. Беру оттеночный шампунь - он дает красноватый отлив.
    — Краска стойкая?
    — Нет.
    — Когда вы им пользовались в последний раз?
    — Где-то месяца полтора назад.
    — Отлично. Хотите, сделаем что-нибудь посмелее?
    — А что именно?
    — Сейчас в моде яркие оттенки. Я предложила бы основной тон чуть ярче вашего цвета волос, и несколько прядок высветлить ярко-розовым – вам очень пойдет.
    Я посмотрелась в зеркало. С тех пор, как мама умерла, я плохо спала, и лицо выглядело усталым и серым. На мне были старая блузка и джинсы, в которых я убиралась у мамы дома. Я взглянула на стильную одетую Шерил, на ее стрижку-ежик. Она, наверно, всего на пять или шесть лет моложе меня.
    Она улыбнулась:
    — Ну как, делаем?
    — Ладно. Делаем.
    Три часа спустя я вышла из парикмахерской с ощущением, будто я супермодель. Я шла по Грэйт Вестерн-Роуд и разглядывала себя в витринах. Волосы на макушке стояли торчком, и на них будто кисточкой были выведены розовые полоски. Шеей я ощущала холодок - стрижка была непривычно короткой.
    Я зашла выпить кофе. Я сидела, листала журнал, и мне казалось, что все на меня смотрят, хотя я понимала, что глупо так думать – никто же не знал, что во мне поменялось. И все-таки странно, я словно почувствовала себя другим человеком - даже приосанилась.
    Я посмотрела на часы. Половина третьего. Я еще не обедала. И домой надо бы, узнать, как там Энн Мари. Но вечером дома торчать не хотелось –такая вся модная, а пойди некуда. Я достала телефон и набрала номер Никки.
    Энн Мари, услышав, что дверь открылась, вышла из комнаты.
    — Мам, я… — она осеклась.
    — Ладно, скажи вслух, - ответила я. – Мама сошла с ума.
    — Это… здорово. Тебе идет!
    — Правда? — Я посмотрелась в зеркало, взъерошила прядки. — В парикмахерской мне понравилось, а сейчас даже не знаю. Ну что носить с такой стрижкой? И что скажет мистер Андерсон, когда я с утра в понедельник приду на работу?
    — Мам, он даже не заметит. Когда я захожу за тобой на работу, он все время спрашивает: «А тебя как зовут?» - хотя видел меня уже сто раз.
    — Да, но одно дело – забыть чье-то имя, а другое – увидеть, что твоя секретарша похожа на панка.
    — Мам, сейчас многие красятся. И в любом случае, он ничего тебе сказать не может. У тебя есть права. Нам рассказывали на обществоведении.
    — Посмотрим. Все равно отрастут. Или вернусь и все закрашу.
    — Не надо, оставь как есть. Тебе, правда, очень идет.
    — Спасибо. Кстати, Энн Мари, вечером я иду на вечеринку.
    — Конечно, надо же похвастать прической.
    — Никки встречается в пабе с друзьями, и меня позвала. Папа вечером к тебе зайдет. Хорошо?
    — Здорово. Схожу в прокат и возьму какой-нибудь фильм.
    — Ладно. Давай не долго, я ужин пока приготовлю.
    Все это время мне казалось, что я будто разделена на две части: одна внутри тела, все ощущает, а вторая — где-то под потолком, все видит. И зрелище было то еще: мы оба на четвереньках на полу, в кухне у Никки, юбка у меня задрана до пояса, трусы на одной ноге, и он трахает меня, отбивая такт причиндалами, захватив ладонями груди, дышит мне в шею. И кто-то другой говорит моим голосом: «Давай, давай, давай. Еще, еще, еще». Негромко, чтобы не слышали в соседней комнате. Будто на качелях, в идеальном ритме – как ребята на серфинге ловят волну. Мы не в силах были прерваться, даже когда дверь скрипнула, и на кухню упал свет из прихожей. Кто-то застыл в дверях – наверное, Алан, – я слышала, как он шумно вдохнул, а потом быстро закрыл дверь и ретировался в гостиную, где были остальные.
    А мы продолжали до победного конца, пока оба со смехом не рухнули на пол.
    — Грязный какой… Никки надо бы подмести.
    — Ушам своим не верю… значит, я теряю форму.
    — Если ты потерял форму, хорошо, что мы раньше не встретились - я бы концы отдала.
    Он улыбнулся:
    — Ты и сама ничего.
    — Танго танцуют двое. — Я надела трусы и одернула юбку. — Пойду в ванную, приведу себя в порядок.
    — Мне здесь тебя подождать или пойти в гостиную?
    — Как хочешь. Они все равно не поверят, что мы бутерброды нарезали. Нас Алан застукал.
    — Видел. Хочешь, уйдем?
    — Нет, иначе я им в глаза никогда не решусь посмотреть. Подожди минутку, пойдем туда вместе, ладно?