Кто в цари последний? Никого? Тогда я первый буду... ©

О.Пална очень желала, чтобы появился перевод этих книжек на русский язык - долго мечтала и... даже осуществила мечты.

Поступай, как велит тебе сердце - 10 декабря

Индекс материала
Поступай, как велит тебе сердце
Эпиграф
Опичина, 16 ноября 1992
18 ноября
20 ноября
21 ноября
22 ноября
29 ноября
30 ноября
1 декабря
4 декабря
10 декабря
12 декабря
16 декабря
20 декабря
21 декабря
22 декабря
Все страницы

     С тех пор, как ты уехала, я не читаю газет – раньше их покупала мне ты, а теперь их никто не приносит. Поначалу мне будто чего-то не хватало, но прошло немного времени, и я вздохнула с облегчением. Тогда мне пришли на ум слова отца Исаака Зингера: он говорил, что из всех привычек современного человека чтение газет – наихудшая. Утром, когда душа наиболее открыта, ее насыщают известиями обо всех злодеяниях, которые человечество сотворило накануне. В его времена человек мог спастись, просто перестав читать газеты, но в наши дни это уже невозможно: появилось радио, телевидение - стоит включить их на мгновение - и зло входит в твой дом, в твою душу.
     Так было и этим утром. Одеваясь, я слушала радио: в последних известиях сообщили, что эшелонам беженцев разрешили пересечь границу. Они стояли там четыре дня - старики, больные, женщины с детьми. Назад дороги не было, а вперед их не пускали. В новостях говорилось, что первая группа беженцев уже разместилась в палатках Красного Креста и получила первую медицинскую помощь. Известия о войне – столь близкой, столь жестокой – не дают мне покоя. С тех пор, как все началось, я живу будто с иголкой в сердце - банальное сравнение, но точно передает мои чувства. Через год после начала войны во мне кипело возмущение: неужели никто не вмешается, не положит конец этой резне? Но потом я сказала себе: опомнись, кабы там были залежи нефти, а так - лишь камень да горы. Возмущение со временем сменилось глухим отчаянием, оно точит меня до сих пор.
     Не странно ли, в мои-то годы так переживать из-за известий о войне. Если подумать, на земле ежедневно льется кровь, к восьмидесяти годам пора бы привыкнуть. Сколько я себя помню, по желтой высокой траве Карсо идут беженцы и солдаты, которые отступают в беспорядке, или возвращаются с победой: сначала под взрывы бомб проходили эшелоны пехоты Первой Мировой; потом - вереница сражавшихся в России и Греции; солдаты, видевшие ужасы, которые учиняли нацисты, массовые расстрелы, траншеи полные трупов… И снова на границе - эхо войны, исход невинных людей, которые спасаются от бойни на Балканах.
     Несколько лет назад, отправившись на поезде из Триеста в Венецию, я оказалась в одном купе с женщиной-медиумом. Она была немногим младше меня, на ее голове красовался берет с помпоном. Разумеется, я не сразу догадалась, что она медиум – об этом я узнала из ее разговора с подругой.
     «Представьте себе, - говорила она, глядя на расстилавшееся за окном плоскогорье Карсо, - стоит мне ступить на эту землю, я слышу голоса умерших, невыносимые, страшные вопли. Чем моложе был человек, когда за ним пришла смерть, тем громче он стонет». Потом она сказала, что если где-то на земле было совершено насилие, в атмосфере происходят необратимые перемены: воздух как бы заболевает, отторгает благие чувства и намерения и способствует новым актам насилия. Иными словами, там, где была пролита кровь, она прольется еще не один раз. «Земля, - подытожила медиум, - словно вампир, едва напьется свежей крови, стремится отведать ее снова, и с каждым разом ей нужно все больше».
     Долгие годы я пыталась понять: может, над тем местом, где мы живем, висит какое-то проклятие? Я то и дело думаю об этом и не могу найти ответа. Помнишь, сколько раз мы взбирались с тобой на скалу Монрупино? Дул зябкий северный ветер, а мы стояли там часы напролет – было видно далеко, словно из окна самолета. Мы соревновались, кто первый разглядит горные вершины Доломитов, кто различит Градо и Венецию. Теперь, наверное, я уже не смогу взобраться высоко в горы, но стоит мне закрыть глаза, и я снова там.
     Память может творить чудеса: я вижу все так ясно, будто и правда стою на вершине утеса. Я слышу любой звук, слышу шум ветра, запахи того времени года, которое выбрала. Я обвожу взглядом изъеденные ветром пласты известняка, вижу темный выступ Истрии, погруженный в лазурь моря, смотрю на все вокруг и спрашиваю себя в сотый раз: эта резкая нота, откуда она?
     Я люблю эти края, и, возможно, оттого не могу найти ответ на свой вопрос; знаю только одно: характер человека определяет и местность, в которой он живет. Если я бываю ершистой, своенравной, если и ты такая, в этом виноват Карсо, изъеденные колким ветром горы, земля. Кто знает, если бы нашей родиной стали холмы Умбрии, может, мы были бы спокойнее, мягче. Не знаю, к лучшему или нет, что мы родились здесь. Трудно представить себе, как сложилась бы судьба в краю, где ты не жил вовсе.
     Как бы там ни было, сегодня у нас случилось несчастье: утром я зашла в кухню и увидела в коробке бездыханное тельце дрозда. Уже в последние два дня он совсем притих, почти не кушал и часто засыпал. Наверное, он умер на рассвете. Я взяла в руки его маленькое, холодное тельце - головка болталась из стороны в сторону, как будто внутри сломалась пружинка. Мне захотелось согреть его. Я погладила его перышки, обернула его в тряпочку. За окном стояла стена дождя и снега. Я закрыла Бака в одной из комнат и вышла из дома. У меня нет уже сил брать в руки лопату, и я просто нашла клумбу, где земля помягче. Мыском туфли я прокопала маленькую ямку, положила в нее тельце, прикрыла землей, и прежде чем вернуться в дом, произнесла молитву, которую мы всегда повторяли, когда хоронили птиц. «Господи, прими эту маленькую душу, как Ты принимаешь души всех Своих созданий».
     Помнишь, когда ты была маленькая, скольких птиц мы пытались спасти? Не раз, когда утихало ненастье, мы находили в саду раненых птиц – зябликов, синиц, воробьев, дроздов, как-то мы подобрали даже клеста. Мы так старались выходить их, но почти всегда наши усилия были тщетны, и наш питомец умирал. Какое у нас тогда было горе! К этому трудно привыкнуть – ты переживала каждый раз. Похоронив птицу, ты вытирала слезы ладошкой и потом закрывалась в своей комнате, чтобы «приготовить место».
     Однажды ты спросила меня: как мы найдем маму? Ведь небо такое большое и можно запросто потеряться. Я сказала тогда, что небо похоже на большой дом, где у каждого есть своя комната, и в ней все люди, которые любили друг друга, встречаются и уже больше никогда не расстаются. Ты ненадолго утешилась. Но потом, когда умерла твоя четвертая или пятая золотая рыбка, ты снова спросила: «А если всем места не хватит?» «В таком случае, - ответила я, - нужно закрыть глаза и повторять минуту подряд: «Комната, расти». И тогда сразу же комната станет больше».
     Ты помнишь? Или твой панцирь так тесен, что ты думаешь: «Я уже не ребенок, все это глупости»? Я вспомнила об этом лишь сегодня, когда хоронила дрозда. «Комната, расти», - какая чудная мысль! Конечно, вместе с мамой, хомячками и золотыми рыбками, в твоей комнате, должно быть, уже полно народу - все места заняты, как на трибунах стадиона. Скоро в этот дом отправлюсь и я. Захочешь ли ты, чтобы я была в твоей комнате, или мне придется снять номер по соседству? Смогу я пригласить того единственного человека, которого любила по-настоящему? Смогу, наконец, познакомить тебя с твоим дедушкой?

     О чем я думала тем сентябрьским вечером, с какими мыслями сошла с поезда на станции Порретта? Поверишь ли, в моей голове не было ни единой мысли. В воздухе стоял аромат каштанов. Первым делом я должна была отыскать гостиницу, где заказала номер. Я ведать не ведала, что уготовила мне судьба; в ту пору я наивно полагала, что все, что происходит в моей жизни, более или менее зависит от приложенных мной усилий. Но когда я поставила чемодан на перрон, ни о каких усилиях не могло быть и речи - мне уже ничего не хотелось. Или точнее, я мечтала лишь об одном: чтобы меня оставили в покое.
     С твоим дедушкой я повстречалась уже в первый вечер, они с приятелем ужинали в столовой нашей гостиницы. Кроме нас в зале почти никого не было. Он с увлечением спорил о политике, и его тон сразу же вызвал у меня отвращение. Во время ужина он пару раз ловил мой взгляд и мог без труда догадаться о моих чувствах. Каково же было мое удивление, когда на следующий день я с удивлением узнала, что он и был врачом санатория! Минут десять он задавал мне вопросы о состоянии здоровья, потом попросил раздеться – и тут случился конфуз: я вдруг начала потеть, как будто совершала над собой большое усилие. Он послушал сердце и, рассмеявшись, воскликнул: «Ну и ну, как мы боимся!» Мне было страшно неловко. Он измерил мне давление, и столбик ртути подскочил до верхней отметки. Он спросил: «У вас гипертония?» Я сердилась на себя, повторяла мысленно: «Ты на приеме у врача, у него такая работа. Так волноваться – странно и глупо». Но все напрасно, я не могла успокоиться. Вручив расписание лечебных процедур, он на прощанье пожал мне руку и сказал: «Отдохните, как следует, расслабьтесь. Иначе даже воды вам не помогут».
     Тем же вечером после ужина он подсел ко мне за столик. На следующий день мы уже бродили по улочкам, болтая о том, о сем. Страстность его натуры, которая поначалу вызвала мою неприязнь, начала притягивать меня. Во всем, что он говорил, были огонь, увлеченность. Находясь с ним рядом, нельзя было не ощутить тепло, которое излучало каждое его слово, все его естество.
     Не так давно я прочитала в газете, что согласно новейшим научным теориям, любовь рождается не в сердце, а в носу. Когда мужчина и женщина встречаются и начинают испытывать друг к другу симпатию, их кожа начинает вырабатывать особые гормоны, название которых я не помню, и эти гормоны попадают в воздух, и затем через дыхательные пути попадают в кровь и в мозг, и там, в некой таинственной извилине, открывают ларчик любовных страстей. Таким образом, говорилось в статье, наши чувства есть не что иное, как совокупность запахов. Какая чушь! Кто хоть раз в жизни любил по-настоящему, всей душой, любил так, что не выразить словами - тот поймет, что подобные рассуждения - это всего лишь очередной вымысел, который помогает заглушить голос сердца. Разумеется, даже запах любимого человека будит в нас чувства, но для начала должна родиться любовь – а в этом никакие духи не помогут.
     В те дни рядом с Эрнесто я впервые в жизни ощутила, что мое тело не имеет границ. Мне казалось, вокруг меня появилось незримое сияние, оно как бы обволакивало меня и оживало при каждом движении. Знаешь, что бывает с растениями, если их не поливать несколько дней? Они завянут, листья обвиснут, как уши у спаниеля. Вот и я до встречи с Эрнесто была как растение без воды: ночной росы хватало, чтобы выжить, но дождя не было, и я просто держалась из последних сил. Довольно полить растение один лишь раз, и оно воспрянет, листья поднимутся кверху. Так было и со мной. Через неделю я посмотрела в зеркало и просто себя не узнала: кожа гладкая, глаза лучистые. Одеваясь по утрам, я что-то напевала – такого со мной не случалось с самого детства.
     Я не удивлюсь, если ты спросишь: неужели меня не мучили угрызения совести? Ведь, по сути, я была замужней женщиной, как можно было с легким сердцем принимать общество другого мужчины? Но во мне не возникало ни вопросов, ни сомнений – и не потому, что я была свободна от предрассудков. Скорее, то, что я переживала, воспринимало только лишь мое тело. Я вела себя как щенок, который долго бродил по зимним улицам и нашел, наконец, теплую норку: не спрашивая себя хорошо это или плохо, он забивается туда, греется и млеет. И потом, я считала себя серой мышью и даже думать не думала, что могу очаровать мужчину.
     В первое воскресенье, когда я шла в церковь, на улице со мной поравнялась машина – за рулем был Эрнесто. «Вы куда?» - спросил он, высунувшись из окна, и услышав мой ответ, открыл дверцу и сказал: «Я полагаю, Господь не будет против, если вы предпочтете чудную прогулку по лесу». Мы долго ехали по извилистой дороге и остановились, наконец, у тропинки, которая терялась в каштановой роще. Я была в неудобных туфлях и без конца спотыкалась, когда Эрнесто взял мою руку, я ни капли не удивилась. Мы долго шли в полной тишине. Воздух был напоен ароматом осени и сырой земли, на деревьях желтели листья, сквозь них светило солнце, пробиваясь многоцветными лучами. И вот мы вышли на лужайку, посреди которой рос огромный каштан. Вспомнив о дубе моего детства, я подошла к нему, погладила его кору, прижалась к ней щекой. Эрнесто тут же, следуя за мной, прижался к стволу щекой – лицо его оказалось совсем рядом. За все время, что мы знали друг друга, его глаза еще не были так близко.
     На следующий день я не хотела с ним видеться. Дружба становилась чем-то большим, мне нужно было подумать. Я была уже не девочкой, но замужней женщиной, и не имела права думать только о себе; и он был женат, к тому же у него был сын. До той встречи я точно знала, как сложится моя жизнь до самой старости, но вот случилось нечто непредвиденное, и меня стало мучить беспокойство. Я не знала, как быть. Перемены всегда пугают нас, нужно перебороть страх неизвестности, чтобы найти в себе мужество идти дальше. Я говорила себе: «Это безумие, ничего безумнее я не совершала за всю жизнь. Нужно сегодня же уехать, все забыть, будто мы не встречались вовсе». И тут же понимала, что так поступить - еще большее безумие, потому впервые за много лет я снова чувствовала, что живу, так не бывало со мной с самого детства; вокруг меня и внутри меня все пело – я не представляла, как можно от этого отказаться. Конечно, меня мучили и сомнения, которые мучили бы (во всяком случае, в те годы) любую женщину: может, он обманывает меня? Может, он хочет просто поразвлечься? Вот о чем я думала, глядя в темноту гостиничной комнаты.
     Я не могла успокоиться и уснуть часов до четырех. Однако, поутру во мне не было и тени усталости, одеваясь, я что-то напевала. В те часы во мне проснулось огромное желание жить. На десятый день я отправила Августо открытку: «Воздух отличный, питание так себе. Будем надеяться. Целую нежно». В ночь накануне я изменила ему с Эрнесто.
     В ту ночь я поняла, что наше тело и душу соединяют незримые окна; если они открыты, чувства льются через них, если притворены - сочатся едва-едва, и лишь любовь распахивает их настежь, будто порывом ветра.
     В последнюю неделю мы почти не расставались, мы долго гуляли вдвоем, говорили до хрипоты. Как непохожи были речи Эрнесто на слова Августо! Все в нем было страсть, увлеченность, даже на самые трудные темы он мог говорить с совершенной простотой. Мы часто говорили о Боге, о том, что за пределами осязаемого мира, возможно, существует что-то еще. Эрнесто участвовал в Сопротивлении и не раз глядел смерти в лицо. Тогда он стал думать о высшей реальности – не от страха, но от потребности понять нечто, выходящее за пределы человеческого сознания. «Я не могу ходить в церковь и исполнять обряды, - говорил он. - Я никогда не стану ходить туда, где кому-то поклоняются, не смогу слепо верить в догмы, в сказки, которые выдумали люди вроде меня». Мы читали мысли друг друга, говорили об одном и том же и теми же словами – казалось, что мы знали друг друга уже многие годы, а вовсе не две недели.
     Времени оставалось все меньше, последние ночи мы проводили почти без сна, засыпали самое большее на час, чтобы немного восстановить силы. Эрнесто верил в судьбу и с упоением рассуждал на эту тему. «Каждый мужчина, - говорил он, - может встретить в жизни лишь одну женщину, союз с которой будет совершенным; и для каждой женщины существует лишь один мужчина, вместе с которым она становится одним целым». Однако, найти друг друга – удел немногих, очень немногих. Большинство обречены жить с неудовлетворенностью в душе и вечной тоской. «И сколько людей находят друг друга? – звучал его голос в темноте комнаты. – Один случай на десять тысяч, миллион, десять миллионов?» Да, один на десять миллионов. Все остальное – попытки приспособиться, поверхностные, преходящие отношения, они держатся лишь на сходстве характеров, на плотском влечении, или же на безвольной покорности обстоятельствам. И в конце Эрнесто всегда повторял: «Как же нам повезло, правда? Кто знает, почему так случилось? Тайна из тайн…»
     В день отъезда, когда мы вышли на перрон маленькой, тихой станции, он обнял меня и прошептал на ухо: «В скольких жизнях мы уже встречались?» «Их столько было…», - ответила я, и залилась слезами. В моей сумочке был спрятан листок с его адресом в Ферраре.
     Наверное, не надо рассказывать тебе обо всем, что я передумала за время путешествия – мои мысли были слишком сбивчивыми, противоречивыми. Я понимала, что до возвращения в Триест нужно перевоплотиться. Я то и дело выходила в уборную, чтобы посмотреться в зеркало: взгляд должен был потухнуть, улыбка – сойти с губ; о благотворности отдыха мог говорить лишь румянец на щеках. И отец, и Августо нашли, что я невероятно похорошела. «Я знал, что воды творят чудеса», - повторял без конца отец, а Августо (чего с ним никогда не случалось) принялся за мной ухаживать.
     Когда ты впервые полюбишь по-настоящему, ты поймешь, сколько всего странного и порой невероятного может случиться. Пока ты не влюбилась, пока твое сердце свободно, никто из мужчин не удостоит тебя вниманием; но как только тебя занимает один единственный человек, и до всех прочих тебе уже дела нет – тут они начинают волочиться за тобой, ухаживать, расточать комплименты. Так происходит, потому что открываются те самые окна, о которых я упоминала раньше: душа наполняется светом, который передается телу, и наоборот, так что как бы отражаясь во множестве зеркал, одно освещает другое. За короткое время вокруг тебя образуется золотистая и теплая аура, на которую мужчины слетаются, словно мухи на мед. То же случилось и с Августо, а мне - хоть это, может, и покажется тебе странным - не составляло никакого труда быть с ним ласковой. Разумеется, не будь Августо таким наивным, будь в нем хоть капля ревности, он очень скоро понял бы, что именно случилось. Впервые за все то время, что мы были женаты, я была благодарна судьбе за этих жутких насекомых.
     Думала ли я об Эрнесто? Разумеется, я только это и делала. Хотя «думала» - неверное слово. Я не просто думала, я жила для него, он жил во мне – в каждом движении, в каждой мысли мы были единым целым. Расставаясь, мы условились, что первой напишу я: мне для начала нужно было договориться с подругой, которой я могла доверять, и тогда он смог бы писать на ее адрес. Я отправила первое письмо в конце октября, накануне Дня всех святых. Потом наступили дни мучительного ожидания, самое ужасное время за всю историю наших отношений. Какой бы огромной ни была твоя любовь, в разлуке тебя одолеют сомнения. По утрам я просыпалась до рассвета и тихо лежала в темноте рядом с Августо, только в те минуты я могла не прятать своих чувств. Я вновь и вновь вспоминала те три недели. А если, спрашивала я себя, если Эрнесто всего лишь курортный казанова, который от скуки развлекался с приезжими барышнями? Проходили дни, а письма все не было, и мои подозрения перерастали в уверенность. Ну, хорошо, говорила я себе, даже если все закончилось так, даже если я повела себя как самая наивная дурочка, все равно я ни о чем не жалею: я могла бы дожить до старости и умереть, так и не узнав, что может испытать женщина. Понимаешь, я заранее пыталась защититься, как-то смягчить удар.
     Мне было так плохо, что это заметили и отец и Августо: я срывалась по пустякам, едва кто-то из них входил в комнату, я тут же выходила – мне хотелось побыть одной. Я снова и снова вспоминала те дни, что мы провели вместе, перебирала в памяти каждую мелочь в поисках доказательства, которое неопровержимо говорило бы о том, что Эрнесто меня обманывал – или наоборот. Сколько длилась эта пытка? Полтора месяца, почти два. За неделю до Рождества на адрес моей подруги-посредницы, наконец, пришло письмо - пять страниц, исписанных крупным почерком.
     Ко мне тут же вернулось прежнее благодушие. В ожидании писем и написании ответов пролетела зима, потом весна. Непрестанные мысли об Эрнесто меняли восприятие времени. Все мои мечты были устремлены в неопределенное будущее - к тому дню, когда мы сможем увидеться снова.
     Прочитав его письмо, я уверилась, наконец, в силе чувств, которые нас связывали. Мы любили друг друга по-настоящему, так глубоко, что нашу любовь не могла задушить серая повседневность. Тебе, наверное, покажется странным, что нас не мучила разлука – впрочем, сказать, что мы легко переносили ее, тоже было бы неправдой. Мы оба страдали оттого, что не могли быть вместе; однако, боль разлуки не заглушала других чувств, и она меркла перед надеждой скорой встречи. Мы понимали, что иначе быть не может – в конце концов, у нас обоих были семьи. Возможно, случись все в наши дни, уже месяц спустя я могла бы попросить у Августо развод, а Эрнесто – у своей жены, и еще до Рождества мы стали бы жить вместе под одной крышей. Так было бы лучше? Не знаю. В глубине души я не могу поверить, что простота отношений не упрощает любовь, не превращает страсть в преходящее увлечение. Знаешь, что случается, когда в тесте плохо перемешаны дрожжи? Тогда оно поднимается неравномерно, лишь с одного боку, и не успеешь оглянуться, как оно переливается через край, словно лава маленького вулкана. Вот так бывает, когда ты любишь всей душой лишь одного человека: чувства переполняют тебя.
     В те времена любить мужчину, который не был твоим мужем, и ухитряться видеться с ним было не так-то просто. Эрнесто, разумеется, выдумать предлог не составляло труда: он был врачом, и потому всегда мог сослаться на встречу, совещание, срочный вызов – но я сидела дома и ничем не занималась, как тут сочинить что-то правдоподобное? Мне требовалось найти какую-то причину, по которой я могла бы отсутствовать несколько часов, или даже дней, не вызывая подозрения. И вот, незадолго до Пасхи я вступила в клуб любителей латыни. Собрания проходили раз в неделю, члены клуба нередко ездили на экскурсии по историческим местам. Августо знал, что раньше я увлекалась латынью и греческим, и потому ничего не заподозрил и не стал возражать - даже напротив, он был рад, что я нашла себе занятие по душе.
     Я и не заметила, как наступило лето. В конце июня Эрнесто снова уехал в Порретту на три месяца, а мы с Августо и отцом отправилась к морю. Там мне удалось убедить Августо, что я по-прежнему мечтаю о ребенке. Тридцать первого августа, с утра пораньше, он проводил меня на вокзал и посадил на поезд – со мной был тот же чемодан, и на мне то же платье, что и год назад. По дороге в Порретту я не могла усидеть на месте. За окнами я видела прежний пейзаж, но смотрела на все уже другими глазами.
     Те три недели я жила более полной жизнью, чем все остальные месяцы и годы. Однажды, когда Эрнесто был занят на работе, я гуляла по парку и вдруг подумала: «Теперь самое время умереть». Как ни странно, наивысшее счастье, подобно нестерпимой боли, способно привести к мыслям о смерти. Я ощущала себя человеком, который много лет был в пути, долго шел по сбитым тропам и забрел, наконец, в самую чащу леса; и вот, чтобы двинуться дальше, мне пришлось взять в руки топор; я продиралась сквозь заросли, смотрела лишь вперед и под ноги, вовсе не ведая, куда иду – впереди мог поджидать обрыв или овраг, большой город или пустыня. Но вдруг чаща расступилась и я увидела, что все это время карабкалась вверх: вот, я стою на вершине горы и лучи восходящего солнца освещают пики соседних гор, уходящие к горизонту в лазурной дымке; свежий ветер гуляет в небе, я чувствую его на своем лице, и на душе у меня легко. То и дело снизу доносятся звуки – лай собаки, звон колокола. Во всем – и легкость, и сила. Я все вижу ясно – и вокруг, и внутри себя. Позади остались утесы, которые нависали надо мной, бросая зловещую тень. Мне была невыносима мысль о том, что необходимо снова спускаться и возвращаться в лес; я хотела лишь погрузиться в эту лазурь и остаться в ней навсегда, распрощаться с жизнью в самую счастливую минуту. Я хранила в себе эти мысли до вечера, когда мы снова увиделась с Эрнесто. За ужином, однако, у меня не хватило духу поделиться с ним, я боялась, что он станет смеяться надо мной. Лишь поздно вечером, когда он открыл дверь в мою комнату, подошел и обнял меня, я решилась прошептать ему на ухо. Но вместо: «Хочу умереть», - проговорила: «Мне нужен ребенок».
     Уезжая из Порретты, я уже знала, что беременна. Думаю, это подозревал и Эрнесто: в последние дни он был взволнован, растерян, то и дело погружался в молчание. Во мне, напротив, не было и тени беспокойства. Мое тело начало меняться, едва я зачала – уже на следующее утро я ощутила, что грудь выросла, сделалась более упругой, лицо как будто озарилось светом. Удивительно, как мало времени нужно нашему телу, чтобы принять новую жизнь. И потому могу тебе сказать: я прекрасно понимала, что случилось, хотя не делала анализов, и живот еще ни капельки не вырос. Я вдруг ощутила, что внутри меня будто засияло солнце, мое тело стало расти и наполняться силой. До тех пор я никогда не испытывала ничего подобного.
     Я задумалась, лишь когда оказалась одна в купе поезда. Рядом с Эрнесто у меня не возникало ни малейшего сомнения, что ребенка нужно оставить: Августо, Триесте, людская молва – все это было далеко, за тысячи миль. Но вот я возвращаюсь в этот мир; через некоторое время беременность уже скрыть не удастся, значит, решение нужно принять как можно скорее, и, приняв его, не отступаться. Я сразу поняла, что оставить ребенка, как ни странно, было гораздо проще, чем сделать аборт: от Августо, скорей всего, это не укрылось бы, и тогда как мне оправдаться? Ведь я столько лет уверяла, что хочу ребенка. Но главное, я и не желала делать аборт: моя беременность вовсе не была ошибкой, от которой следовало избавиться как можно скорее; напротив, случилось именно то, чего я хотела, и возможно, это желание было самым сильным и самым страстным за всю мою жизнь.
     Когда ты любишь мужчину – когда любишь всей душой и всем телом – нет ничего более естественного, чем желать родить от него ребенка. И речь тут не о рассудочном желании, основанном на разумных доводах. Прежде, чем я встретилась с Эрнесто, мне казалось, что я хочу родить ребенка – и я даже знала, почему именно, какие тут были «за» и «против». В общей сложности, речь шла о рассудочном решении: я хотела родить ребенка, потому что была уже в возрасте, и оттого, что мне было одиноко – потому что я женщина, а если женщине нечем занять себя, можно хотя бы рожать детей. Понимаешь? При покупке машины мы рассуждаем точно таким же образом.
     Но когда в ту ночь я сказала Эрнесто: «Мне нужен ребенок», - все было совершенно иначе. Ни один довод, основанный на здравом смысле, не оправдывал это решение – и все же оно было сильнее здравого смысла. И потом, по сути, не было никакого решения – было одно только безумное желание обладать бесконечно: мне нужен был Эрнесто – со мной, во мне, рядом со мной – навеки. Теперь, узнав обо всем, возможно, ты содрогнешься от ужаса, спросишь себя, как же так, почему ты не догадывалась, что я способна на такие низкие чувства. Прибыв на вокзал Триеста, я сделала единственное, что мне представлялось возможным: сошла с поезда, претворившись нежной женой, без памяти влюбленной в своего мужа. Августо удивился столь внезапной перемене, но, не задавая лишних вопросов, поддался моим чарам.
     Месяц спустя он вполне мог поверить, что ребенок был его собственным. В тот день, когда я узнала результаты анализов, он ушел с работы после обеда, и мы весь вечер обсуждали перестановки в доме, и что нужно купить для малыша. Когда я прокричала новость на ухо отцу, он взял мои руки в свои сухие, стариковские ладони, и молча поглядел на меня увлажнившимися глазами. Он почти совсем утратил слух и постепенно терял связь с окружающим миром; его речи стали невнятными, между одной фразой и другой появлялись внезапные паузы, или же обрывки и клочки воспоминаний, которые не имели никакого отношения к разговору. Не знаю почему, эти слезы во мне вызвали не умиление, но едва уловимую оторопь: на самом деле ему было уже все равно. Так или иначе, внучку он не увидел – отец умер без боли, во сне, за три месяца до ее появления на свет. Увидев его тело в гробу, я удивилась, до чего он постарел и высох. Его лицо, как и при жизни, выражало лишь отстраненность и равнодушие.
     Разумеется, узнав результаты анализов, я написала письмо Эрнесто; ответ пришел меньше, чем через десять дней. Я долго не распечатывала конверт, боялась, что его слова меня ранят. Открыть письмо я решилась только вечером – чтобы спокойно его прочитать, зашла в кафе и заперлась в уборной. Его слова были разумными и спокойными. «Не уверен, что так будет лучше, - говорил он, - но это твое решение, и я его уважаю».
     С того дня, преодолев все препятствия, я начала спокойно готовиться к рождению ребенка. Понимала ли я, насколько чудовищен мой поступок? И был ли он столь ужасен? Не знаю. За все месяцы беременности и за долгие годы после того, как родилась дочь, у меня не возникало ни сомнений, ни сожалений. Как можно было притворяться, что любишь одного человека, и в то же время носить в своей утробе ребенка, чьим отцом был совсем другой человек – тот, кого любишь по-настоящему? Но в жизни, понимаешь, все очень редко бывает так просто – либо черное, либо белое, и у каждого цвета есть множество разных оттенков. Мне вовсе не составляло труда быть с Августо ласковой и нежной, потому что я и правда его любила. Иначе, не так, как Эрнесто - не так, как женщина может любить мужчину, а скорее, как сестра может любить немножко занудного старшего брата. Будь он груб со мной, я могла повести себя иначе – тогда мне и в голову не пришло бы родить ему ребенка и жить с ним под одной крышей; но он был всего лишь убийственно предсказуем - а в остальном, по сути, был нежным и добрым человеком. Он мечтал о ребенке, и я была рада подарить ему дочь. По какой причине я должна была рассказывать ему правду? Я могла поломать жизни трех человек – или так, по крайней мере, мне казалось тогда. Теперь существует свобода выбора, разводы и расставания в порядке вещей – и то, что я сделала, может показаться чудовищным; но в те годы, в то время, когда со мной все это происходило, моя история была вполне рядовой - не хочу сказать, что внебрачный ребенок был в каждой семье, но весьма нередко замужняя женщина делалась беременна, и отцом ребенка не был ее муж. И что потом? Как и в моем случае, абсолютно ничего. Ребенок появлялся на свет, его воспитывали наравне с другими детьми, и он вырастал, ни о чем не ведая. Семья в те годы имела незыблемые основы, их не могла поколебать такая малость, как внебрачный ребенок. Вот и твоя мать, едва появившись на свет, стала нашей с Августо дочерью. Мне казалось, главное, что Илария - плод любви, а не скуки или случая. Я думала, это разрешит любые трудности. Как я ошибалась!
     Однако поначалу все текло гладко, без потрясений. Я жила для дочери и была (во всяком случае, как мне казалось) нежной и преданной матерью. Мы сняли дом на Адриатическом побережье и стали проводить там теплые месяцы лета и осени. Каждые две или три недели Августо приезжал к нам на выходные.
     Там на пляже Эрнесто впервые увидел свою дочь. Естественно, он притворился совершенно посторонним человеком, и, прогуливаясь, «случайно» проходил рядом с нами; потом он садился неподалеку под навес и оттуда, когда Августо не было рядом, делая вид, что читает книгу или газету, наблюдал за нами много часов подряд. По вечерам он писал мне длинные письма, рассказывая обо всем, о чем думал в те минуты, что чувствовал, что видел. Тем временем его жена родила еще одного сына, он перестал работать летом в санатории в Порретте и открыл собственный врачебный кабинет в родном городе, Ферраре. В первые три года после рождения Иларии, за исключением тех «случайных» встреч на пляже, мы с Эрнесто почти не виделись. Я целиком посвящала себя дочери, просыпаясь по утрам с радостной мыслью, что она есть у меня – при всем желании я не могла бы посвятить себя ничему и никому другому.
     В наше последнее лето на море, незадолго до того, как мы расстались, Эрнесто и я условились вот о чем. «Каждый вечер, - сказал Эрнесто, - ровно в одиннадцать, где бы я ни был и что бы ни делал, я выйду на улицу и найду в небе Сириус. И ты обещай мне, что поступишь так же – и тогда, даже если мы будем за сотни миль друг от друга, много лет не сможем видеться и получать вестей друг о друге, – все равно там, в небе, в мыслях, мы встретимся и будем рядом». Потом мы вышли из комнаты на балкон и Эрнесто, водя пальцем по небу, показал мне Орион и Бетельгейзе, а между ними - Сириус.